Башня шутов - Анджей Сапковский

– Ты, – воскликнул он, смешавшись, – гораздо чаще спасала меня. Я – твой должник. И я тоже не поблагодарил. Во всяком случае, не так, как следует. А я поклялся себе, что, как только встречу тебя, тут же паду к твоим ногам…

– Поблагодари, – прижалась она к нему, – как следует. Упади к моим ногам. Мне снилось, что ты падаешь к моим ногам.

– Николетта…

– Не так. Иначе.

Она встала. От костров доносился смех и громкое пение.

Veni, veni, venias,

ne me mori, ne me mori facias!

Hyrca! Hyrca!

Nazaza!

Trillirivos Trillirivos! Trillirivos!

Она начала раздеваться, медленно, не спеша, не опуская глаз, горящих в темноте. Расстегнула усеянный серебряными бляшками пояс. Сняла разрезанную по бокам cotehardie, стянула шерстяную тясношку, под которой была только тонюсенькая белая chemise. Тут слегка задержалась. Знак был вполне ясным. Он медленно приблизился, нежно коснулся ее.

Chemise была сшита из фламандской ткани, названной по имени ее изобретателя Батисты из Камбрэ. Изобретение мсье Батисты очень сильно повлияло на развитие текстильного промысла. И секса.

Pulchra tibi facies

Oculorum acies

Capiliorum series

О guam clara species!

Nazaza!

Он осторожно помог ей, еще осторожней и еще нежней преодолевая инстинктивное сопротивление, тихий инстинктивный страх.

Как только изобретение мсье Баптисты оказалось на земле, на других тряпочках, он вздохнул, но Николетта не позволила ему долго любоваться открывшейся картиной. Она крепко прижалась к нему, охватив руками и ища губами его губы. Он послушался. А тому, в чем было отказано его глазам, приказал наслаждаться прикосновением, отдавая им дань дрожащими пальцами и ладонями.

И Рейневан пал. Пал к ее ногам. Воздавал почести. Как Персеваль перед Граалем.

Rosa rubicundior

Lilio candidior,

Omnibus formosior

Semper, semper in te glorior!

Она тоже опустилась на колени, крепко обняла его.

– Прости, – шепнула, – нет опыта.

Nazaza! Nazaza! Nazaza!

Отсутствие опыта не помешало им. Нисколько. Голоса и смех танцующих немного удалились, попритихли, а в любовниках утихла страсть. Руки Николетты слегка дрожали, он чувствовал также, как дрожат охватывающие его бедра. Видел, как дрожат ее опущенные веки и прикушенная нижняя губа.

Когда она наконец разрешила, он приподнялся. И любовался ею. Овал лица – как у Кэмпина, шея – как у Мадонн Парлера. А ниже – скромная, смущенная nuditas virtualis[401] – маленькие кругленькие грудки с потвердевшими от желания сосками. Тонкая талия, узкие бедра. Плоский живот. Стыдливо сведенные бедра, полные, прекрасные, достойные самых изысканных комплиментов. От комплиментов, кстати, и восхвалений у Рейневана аж кипело в голове. Ведь он был эрудитом, трувером, любовником, равным – в собственном понимании – Тристану, Ланселоту, Паоло де Римини, Гвилельму де Кабестэну по меньшей мере.

Он мог – и хотел – сказать ей, что она lilio candidjor, белее, чем лилия и omnibus formosior, прекраснейшая из прекрасных. Мог – и хотел ей сказать, что она ferma pulcherrima Dido, deas supereminet omnis, la regina savoroza, Izeult la blomda, Beatrice, Blanziflor, Helena, Venus generosa, herzeliebez vroweln lieta come bella, la regina del cielo.[402] Все это он мог – и хотел ей сказать. И был не в силах заставить себя протиснуть эти слова сквозь перехваченную спазмой гортань.

Она это видела. Знала. Да и как можно было не увидеть и не понять? Ведь только в глазах ошеломленного счастьем Рейневана она была девочкой, девушкой, дрожащей, прижимающейся, закрывающей глаза и прикусывающей нижнюю губу в болезненном экстазе. Для каждого умудренного опытом мужчины – окажись такой поблизости – все было бы предельно ясно: это не робкая и неопытная девчонка, это богиня, гордо и даже высокомерно принимающая положенное ей почитание. А богини знают все и все замечают.

И не ждут почестей в виде слов.

Она притянула его на себя. Повторился ритуал. Извечный обряд.

Nazaza! Nazazaz! Nazaza!

Trillirivosl

Тогда, на поляне, слова домины дошли до него не во всей их глубине, ее голос, который был словно ветер с гор, терялся в гуле толпы, тонул в криках, пении, музыке, гудении костра. Теперь, в мягком безумии любви, ее слова возвращались более звучными, более четкими. Пронизывающими. Он слышал их сквозь шум крови в ушах. Но понимал ли до конца?

«Аз есьм красота зеленой Земли… Аз есьм Лилит, аз есьм первая из первых, аз есьм Астарта, Кибела, Геката, аз есьм Ригатона, Эпона, Рианнон, Ночная Кобыла, любовница вихря. Ибо я – нетронутая дева и я – горящая от желания любимица богов и демонов. И истинно говорю вам: как была я с вами от начала начал, так и найдете вы меня у края их».

– Прости меня, – сказал он, глядя на ее спину, – за то, что случилось. Я не должен был… Извини…

– Не поняла? – повернулась она к нему лицом. – За что я должна тебя простить?

– За то, что случилось. Я был неразумен. Я забылся. Я вел себя неверно.

– Следует ли понимать это так, – прервала она, – что ты сожалеешь? Ты это хотел сказать?

– Да… нет! Нет, не это… Но надо было… Надо было сдержаться… Я должен быть рассудительнее…

– Значит, все-таки сожалеешь, – снова прервала она. – Коришь себя, чувствуешь свою вину. Сожалеешь о том, что случилось. Короче говоря, многое бы дал, чтобы все это не произошло. Чтобы я снова стала…

– Послушай…

– А я… – Она не хотела слушать. – Я, подумать только… Я готова была идти с тобой. Сейчас, сразу, такая, какая есть. Туда, куда идешь ты. На край света. Только бы с тобой.

– Господин Биберштайн… – пробормотал он, опуская глаза. – Твой отец…

– Ясно, – опять прервала она. – Мой отец. Вышлет погоню. А две погони подряд для тебя, пожалуй, чересчур.

– Николетта… Ты не поняла меня.

– Ошибаешься. Поняла.

– Николетта…

– Помолчи. Ничего не говори. Усни. Спи.

Она коснулась рукой его губ таким движением, что оно было почти незаметным. Он вздрогнул. И неведомо как оказался на холодной стороне горы. Ему казалось, что он уснул лишь на мгновение. И однако, когда проснулся, ее рядом не было.

– Конечно, – сказал альп. – Конечно же, я ее понимаю. Но, увы, не видел.

Сопровождающая альпа гамадриада приподнялась на цыпочки, что-то шепнула ему на ухо и тут же спряталась у него за плечом.

– Она немного робка, – пояснил альп, поглаживая ее жесткие волосы. – Но может помочь. Пойдем с нами.

Они молча начали спускаться. Альп мурлыкал себе под нос. Гамдариада пахла смолой и мокрой тополиной корой. Ночь Мабон близилась к концу. Занимался рассвет, тяжелый и мутный от тумана.

В немногочисленной уже группе оставшихся на Гороховой горе участников шабаша они отыскали существо женского пола. То, что с фосфоресцирующими глазами и зеленой, пахнущей айвой кожей.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});