Андрей Белый - Валерий Демин

Иногда я спрашивала его после – зачем он вставал и куда так решительно шел? Он удивлялся: „Разве вставал? Да нет же! Совершенно не помню“. <… >

Он мыслил стихийно, как мудрецы Древней Греции, парадоксально, как Ницше, интуитивно, как Гёте. Но жест его мысли был отработан на Канте. Аристотель, Сократ, Вл. Соловьев, Лев Толстой вошли в нее как фермент.

Вот он начинал говорить. Лились волны света. И казалось, гигантское солнце всходило, озаряя ландшафты времен: „декалионы“ мировых километров – народы, культуры, века и вселенные – вплоть до начала начал, или атома, где предел снова стал беспредельностью и где – так учит химия – солнце протона с электронами лунных планет открылось в несуществующе-малой, глазу невидимой точке.

Он говорил. И вставали картины эпох. Оживали фигуры борцов и строителей знания. Звучали их голоса: „Сделано то-то, тогда-то“. Раскрывали, несли свои „вклады“. И вновь отступали, скрывались в тенях убегавшего времени. А на смену им уже выходили другие: еще и еще – от Гераклита, Фалеса, Рожера Бэкона, Абеляра и далее, далее, к нам приближаясь.

Вот уже Возрождение. Вот 17 век… 19-й. Все ясней и отчетливей виделся мир человеку; все больше рассеивались „поэзии ребяческие сны“; все трезвей становилось сознание, высвобождаясь из облачной яркости мифов, где „мир размышлял и мирилось знание“… <…>; отрываясь от утонченной клавиатуры средневековых споров о nominalia (номинальном. – В. Д.) и realia (реальном. – В. Д.), переходя к опытной точной науке, чтобы… в результате всех опытов атом невидимый был научно объявлен центром солнечной новой Вселенной, смыкая конец с началом или размыкая его в бесконечность: „Материя – глубочайшая суть бытия…“

Б. Н. продумывал становление культуры. Единой и цельной рождалась она из веков в огне этой мысли; и слагалась в живой биографии растущего человечества как своеобразный „ритмический жест“, неповторимый на каждом отдельном отрезке, но повторявшийся в новом обличии на огромных – многовековых – размахах исторического процесса, который Б. Н. называл „спиралью истории“».

* * *

8 апреля 1927 года Белый с женой поехали отдыхать в Грузию. Накануне исполнилось двадцать пять лет литературной деятельности писателя. В то время такие даты принято было отмечать официально. С какой помпой за три года до того в Ленинграде праздновался аналогичный юбилей Федора Сологуба, к коему официальные власти отнюдь не благоволили! Однако к Андрею Белому московская писательская организация отнеслась с пренебрежением и неуважением: юбилей старейшего писателя-москвича был демонстративно проигнорирован. Банкеты тогда не практиковались, и юбиляр устроил скромный «товарищеский чай» для немногих друзей-антропософов.

В Грузии Белый и Клавдия Николаевна поселились в курортном поселке Цихис-Дзири в 16 километрах от Батуми, на даче, принадлежавшей отставному полковнику царской армии (его вскоре арестовали – прямо в присутствии гостей). Супругам отвели две комнаты в башенке с двумя балконами, откуда открывался вид на море и горы. Дом стоял на склоне горы, и, чтобы спуститься на пляж, требовалось и время, и терпение. После нескольких погожих деньков зарядили унылые холодные дожди. Но Белого согревало сознание того, что он приехал в древнюю Колхиду, где развертывались заключительные эпизоды плавания аргонавтов за золотым руном. Нынешнее пребывание на родине золотого руна вполне можно было расценивать как символ еще не исчерпанных потенций собственного поэтического творчества, опиравшегося в далекой юности на эстетические принципы аргонавтизма. Он читал кавказские стихи Пушкина и Лермонтова и вспоминал рассказы отца, родившегося под Тифлисом. К сожалению, это не спасало от хандры. Подлинное спасение пришло с другой стороны…

Однажды, когда Андрей Белый сидел на веранде и тоскливо созерцал нескончаемую пелену дождя и тумана, в доме появились Всеволод Мейерхольд и Зинаида Райх. Театр Мейерхольда гастролировал в те дни в Тифлисе (Тбилиси), и его руководитель вместе с женой специально приехал за Белым, чтобы на недельку забрать его и Клавдию Николаевну к себе в гости. Мейерхольд по-прежнему был увлечен инсценировкой романа «Москва». Режиссеру пришло в голову гениальное решение: декорация на сцене должна являть грандиозное зрелище – уходящую вверх пирамидальную башню со спирально размещенными на ней семнадцатью площадками (в соответствии с семнадцатью картинами пьесы), что обеспечивало перманентность и единовременность действия. Белый сразу же оценил оригинальность режиссерской идеи «спирализировать», как он выразился, «Москву» и отныне стал называть эту инсценировку «моей спиралью».

Почти неделю прожил Белый в Тифлисе в одном гостиничном номере вместе с В. Мейерхольдом, побывал на спектаклях его театра, с удовольствием посмотрел еще раз постановку гоголевского «Ревизора». Но самым значительным событием Белый считал знакомство с выдающимися грузинскими поэтами Тицианом Табидзе, Паоло Яшвили и их окружением. Те, в свою очередь, считали Андрея Белого «живым классиком», гениальным русским поэтом,[65] а себя во многом – его учениками. Поэтому Белому вместе с Клавдией Николаевной был оказан самый радушный прием, на какой только способны восторженные и хлебосольные грузины. В Тифлисе в зале консерватории состоялись две публичные лекции Белого, ему предоставили автомобиль, и грузинские литераторы повсюду сопровождали его в поездках по республике.

В Россию Белый решил возвращаться по Волге. Добравшись по Военно-Грузинской дороге до Владикавказа и оттуда – до Сталинграда, они с Клавдией Николаевной сели на пароход «Чайковский» и поплыли вверх по реке, через Казань к Нижнему Новгороду. Эта поездка стала для Белого новым открытием России. Могучая река, бескрайние просторы, упоительная синева русского неба, которое ассоциировалось с бесконечными космическими далями, вновь пробудили в Белом целую гамму патриотических чувств. Он думал о Блоке (сожалел, что тот никогда не видел Волги), вспоминал Есенина и его космистскую поэму «Инония». Особенно запали в душу те строки, где Есенин шествует по небу, «свесясь головою вниз». Белый также пытался представить земной ландшафт отпечатком опрокинутого неба, и обычные овраги виделись ему не уродливой эрозией почвы, а следами перевернутого небесного «хребта».

Радостно делился своими впечатлениями и нахлынувшими философскими размышлениями с Ивановым-Разумником: «<…> Мы… с К[лавдией] Н[иколаевной] проплыли по Волге с Кавказа (от Царицына до Нижнего, 7 суток). Вам нечто открылось от воли России. Нам Волга открыла картину: Россия, как образ полей, берегов, земель, сел, городов. И это „чистое созерцанье“ (в терминах эстетики Шопенгауэра) тоже по-своему явило „Идею“ России. Сам образ России после Казбека, настраивающего на горнюю высоту, нам – образ низин и пространств русских, разрезаемых Волгою, – впервые рассказывал очень огромные вещи; я живал в степях, полях и лесах; в „глушах“ (так!) и в пригородах России. Но это не то. Надо было семь дней вперяться в пробегающие мимо пространства, с душой, настроенной горне, с душой, так сказать, сошедшей с Кавказского хребта, чтобы понять разлет шири русской. Боже мой! почему Блок не плавал по Волге! Многое сумел бы он тогда прибавить к сказанному им о России. <… >

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});