История - нескончаемый спор - Арон Яковлевич Гуревич

и сознание и обусловленный ими выбор. Формацию я понимал как абстрактное понятие, которым оперирует историк, организующий материал, как «идеальный тип», для Маркса же «общественно-экономическая формация» вовсе не была умственным конструктом. Я старался подчеркнуть значение индивидуального и неповторимого в истории. Тогда мои статьи охотно публиковались и «Вопросами истории», и «Вопросами философии», и «Вопросами литературы». Мало этого, я припоминаю уж вовсе странный эпизод. Меня пригласили подать статью для сборника трудов Московского историко-архивного института, и она без всяких замечаний была принята: в статье рассматривались некоторые особенности исторического знания. Но затем ответственный редактор Надточеев, наткнувшись в тексте на неизвестное ему слово «аксиология», заглянул в энциклопедию и увидел, что это нечто дурное, «идейно порочное» и «буржуазное». Он потребовал устранить неприличие, а когда я отказался это сделать, поставил перед членами редколлегии условие: либо из сборника будет убрана статья Гуревича, либо он снимает свое неопороченное имя с титульного листа. Удивительное дело: прошел второй вариант. Между тем тираж уже был отпечатан, и пришлось выдирать титульный лист и вклеивать новый, без имени товарища Надточеева.

Период интеллектуального и морального подъема в нашей стране не был лично для меня безоблачным. Вплоть до 1966 г. я не мог найти работу в Москве и на протяжении 16 лет еженедельно ездил в Тверь (тогдашний Калинин), где преподавал в педагогическом институте. В это время я написал и защитил докторскую диссертацию по социальной истории Норвегии Х1-ХШ вв. и подготовил к печати книги «Свободное крестьянство феодальной Норвегии» и «Походы викингов». Однако мне удалось их опубликовать лишь после того, как я начал работать в Институте философии АН СССР, что, впрочем, продолжалось недолго — до появления в журнале «Коммунист» уже упомянутой погромной статьи Данилова. Под предлогом «реорганизации» меня из института уволили.

Положение было трудное, нужно было где-то служить и кормить семью. Пришлось ввязаться в борьбу против Данилова и писать отповедь на его измышления. Конечно, я прекрасно сознавал, что ответ мой «Коммунист» не опубликует, но нужно было «показать зубы». Между тем в 1969 г. ситуация в стране быстро изменялась. Вторжение в Чехословакию войск СССР и его сателлитов сопровождалось нагнетанием реакции. Брежнев и его окружение начали новый зажим интеллигенции, за которым скрывались планы возродить сталинизм. Тем не менее мое письмо в «Коммунист» и в ЦК КПСС в конце концов возымело действие. Я не знаю, где именно было принято решение, но осенью того же года меня зачислили сотрудником Института всеобщей истории АН СССР. До этого, в 40-е годы, меня выгоняли из аспирантуры, в которую я тем не менее в конце концов попал; в начале 50-х годов дважды пытались, но тоже безуспешно, уволить из Калининского пединститута, но все эти акции происходили в сталинский период и объяснялись преимущественно антисемитизмом, из Института же философии меня уволили скорее как «ревизиониста».

Но те самые годы, когда происходили перемены в моей внешней жизни, были, пожалуй, наиболее продуктивными и, несомненно, решающими в моем становлении как историка. В отличие от математиков историки творчески самоопределяются довольно поздно. Со мной это произошло в 60-е годы, и одну за другой я опубликовал две важные для себя монографии: после «Проблем генезиса феодализма в Западной Европе» (1970) — «Категории средневековой культуры» (1972).

В дополнение к тому, что сказано о пережитом мною как историческом переломе, мне хотелось бы отметить еще два обстоятельства, которые, несомненно, ему благоприятствовали. Первое связано с моими скандинавскими штудиями.

Исследователь социальных отношений в Норвегии эпохи викингов, как и истории XII–XIII вв., не может ограничиться законодательными и актовыми памятниками; он должен обратиться также и к сагам, поэзии скальдов и песням «Старшей Эдды». Читая эти тексты, я поначалу пытался задавать им те самые вопросы, которые занимали меня при изучении франкских и английских источников. Но вскоре я убедился в бедности моего вопросника, в его неадекватности материалу. Исследователь социальной истории, прошедший, подобно мне, традиционную школу, ищет в источниках указаний на формы зависимости и эксплуатации крестьянства, на структуру землевладения и т. п. Однако в сагах бонды предстают отнюдь не безгласными объектами эксплуатации или правовых сделок господ, — они фигурируют во многих социальных ролях, главное же — это живые люди, мыслящие и чувствующие существа, которые испытывают любовь, ревность, ненависть, подвержены алчности, зависти и иным эмоциям. Подчеркну: не объекты, а субъекты. И это побуждает историка избрать иную стратегию исследования. В этом смысле я многому научился у древних скандинавов.

Но интерес представляют не только ситуации, необычные для медиевиста, который привык к скудости сведений о простолюдинах, встречающихся в латинских памятниках, — здесь открывается по сути дела уникальная возможность проникнуть глубже в сознание людей, запечатлевших на родном языке свои идеи о мире и самих себе. Изучение словаря, социальной терминологии, понятийных клише в повествовательных, поэтических и правовых памятниках Норвегии и Исландии дает очень много. Я понял наконец: социальный историк по необходимости должен быть и историком культуры, история общества возможна только как социальнокультурная история. На этой почве я сблизился с крупнейшим отечественным скандинавистом Михаилом Ивановичем Стеблин-Каменским.

Ранняя история стран европейского Севера вызывала у меня самостоятельный интерес, но вместе с тем многочисленные и многообразные исторические памятники Скандинавии казались мне своего рода «лабораторией» для изучения тех пластов средневекового сознания, которые обычно не выходят на поверхность в латинских текстах. Знакомство с формами мировосприятия, которые были присущи скандинавским бондам, послужило одним из главных стимулов, побудивших меня затем заняться проблемой народной культуры на материале церковных среднелатинских памятников.

Одним из стимулов моих поисков новых путей изучения социальной истории Средневековья послужила встреча с другими направлениями гуманитарной мысли. Во-первых, во многом неизведанные перспективы открыла передо мной Школа «Анналов». Сочинения Марка Блока оказали большое влияние на меня уже во время работы над «Проблемами генезиса феодализма»; трудно переоценить освобождающее воздействие трудов этого великого ученого, которого я считаю одним из своих учителей. Затем интенсивное штудирование трудов Люсьена Февра, Робера Мандру, Жоржа Дюби, Жака Ле Гоффа и других представителей «Новой исторической науки» подтвердило правильность избранного мною пути преобразования социальной истории и чрезвычайно обогатило мой понятийный аппарат. Сознание того, что работаешь не в изоляции (сознание, которое не оставляло меня в 60-е годы), очень поддерживало меня.

Во-вторых, здесь должна быть названа книга М.М. Бахтина «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса», которая создала новую ситуацию в отечественной гуманистике. В книге Бахтина содержался, в частности, мощный импульс к деидеологизации наук о человеке. В этом же направлении одновременно развивались и семиотика московско-тартуской школы (это третья составляющая в моем развитии как историка), и история ментальностей, которая как раз