Так называемая личная жизнь (Из записок Лопатина) - Константин Симонов

Похвалы притупляют здравый смысл. Однако за те двадцать минут, пока он ходил по редакционным коридорам, Лопатин остатками здравого смысла все-таки осознал, что все это имеет и свою оборотную сторону; всеобщий интерес к случившемуся с ним, в сущности, значил, что такое не слишком часто происходит с их братом корреспондентом, и сколько ни приравнивай к штыку перо, а от повседневной солдатской доли все это ох как далеко!

Вернувшийся от начальства редактор встретил Лопатина, быстро встав из-за стола и успев дойти до середины кабинета. В тугом кителе, с ленточками трех орденов Красного Знамени, в туго натянутых на ноги, сиявших сапогах, с чуть-чуть высоковатыми, добавлявшими ему роста, каблуками, был он без единой сединки – черноволос, черноус и на диво свеж для своих, не таких уж молодых, лет. Во всяком случае, выглядел намного моложе своего ровесника Ефимова.

– Очень рад наконец лично познакомиться с вами, после того как три года был усердным читателем всего, вами написанного. Прошу присаживаться. – Энергично пожав руку Лопатину, он указал ему на кресло у стола, и сам сел в кресло напротив. Кресла эти были нововведением, раньше они тут не стояли, – прежний редактор, если не топтался у конторки или не бегал по комнате, то сидел за столом, нисколько не интересуясь, сидят или стоят те, кто к нему явился. Впрочем, чаще всего он сам или стоял, или бегал, и если, пока он бегал, кто-то садился – тоже не обращал на это внимания.

Лопатин спиной окунулся в мягкое кресло, но почувствовал, что ему больно, и выпрямился.

– Спасибо на добром слове, – сказал он. – И привет вам от Ивана Петровича Ефимова.

– Благодарю, – сказал новый редактор. – Иван Петрович из числа моих былых сослуживцев по польскому фронту шагнул дальше всех. И по заслугам. Уже знаю, что вы у него были, и вообще – все о вас уже знаю. Как ваше самочувствие?

– Чувствую себя неплохо, товарищ генерал, но, если можно, хотел бы, прежде чем сесть отписываться, дня три-четыре отдохнуть.

– Разумеется. И рекомендую за эти дни посетить наш Центральный военный госпиталь, чтобы удостовериться, что вы действительно здоровы. Если для этого понадобится мое содействие – к вашим услугам! С вашего разрешения, на будущее – Михаил Александрович. Надеюсь, что предстоящим нам с вами служебным отношениям это не помешает, а без нужды ответно обращаться к вам по званию мне, признаюсь, не с руки.

– Слушаюсь, – сказал Лопатин, окончательно понимая, что для этого, не привыкшего командовать писателями генерала он не майор, а писатель, и, наверное, так оно и останется в дальнейшем.

– Как, Василий Николаевич, надеюсь, вы уже встретились с вашей невестой?

От внимания Лопатина не ускользнула маленькая запинка, которая вышла у нового редактора перед последним словом. «Наверное, вдобавок к возрасту, еще и так хорошо выгляжу, что слово «невеста» плохо выговаривается», – усмехнулся он над собой.

– Спасибо, встретились.

– Четверо суток в вашем распоряжении, – сказал генерал. – Он пододвинул к себе по столу блокнот, заглянул и что-то пометив. – После чего в это же время жду вас у себя, а ныне не смею задерживать.

Это он сказал, уже вставая.

– Ну, как новый? – спросил Лева Степанов, когда Лопатин зашел в его комнатку по соседству с редакторским кабинетом.

– Не знаю, каким будет за редакторской конторкой, а так, по первому впечатлению, – воспитаннейший человек, даже, пожалуй, слишком – для нашего брата.

– Вот именно, – сказал Лева. – Некоторые уже разбалтываться стали. Но первый выговор в приказе вчера влепил.

– А за конторкой стоит? Полосы читает?

– И стоит, и полосы читает; в меру сил стремится сохранить преемственность. Будете звонить ей?

– Да. – Лопатин повернул и пододвинул к себе телефон, но Лева остановил его:

– Погодите! Сначала не хотел говорить при ней, а потом закрутился и забыл! Вам письмо от дочери. Вчера пришло.

– Давай! – снимая руку с телефона, сказал Лопатин. Как ни хотелось скорей позвонить Нике, но что-то заставляло сначала прочесть письмо дочери, – так, словно без этого нет права звонить.

Письмо было большое и начиналось совсем не с того, с чего ожидал Лопатин, а с того, как она кончала школу. Кончила хорошо, но тон письма заставил Лопатина почувствовать, что далось ей это нелегко, наверное, поездка в Москву выбила из колеи. Да и странно, если б не выбила. В письме присутствовал оттенок торжества, она была довольна собой – и тем, что все сдала, и тем, что уже на пятый день после этого поступила на курсы медсестер, – все как собиралась и как говорила ему в Москве.

Вслед за этим шла страница про домашние дела. Писала о тетке, как о человеке, оставшемся на ее попечении, а о себе – как о главной в доме, и заключила эту часть письма немного даже нахальной фразой: «Тетя Аня не спорит и слушается меня, когда я требую, чтобы она следила за своим здоровьем».

«Да, плохо дело, если она стала кого-то слушаться», – подумал Лопатин о своей старшей сестре. Значит, сломалась после смерти мужа! Всю жизнь никогда и никого, кроме себя самой, не слушалась, наоборот, заставляла слушаться других. А теперь, оказывается, слушается, и хорошо, что слушается. Но есть в этой покорности что-то опасное, какие-то признаки разрушения личности – обратимые или необратимые – убедиться в этом можно, только поехав и увидев ее, выполнив наконец этот свой долг перед нею, так и не выполненный за всю войну. И если разрешат обстоятельства, надо слетать туда сразу в этом же месяце, как только он отпишется за поездку на фронт.

Ответ на его вопрос, с которого, как он ждал, должно было начинаться письмо дочери, оказался в самом конце и занял всего несколько строк.

«Извини, пожалуйста, папа, но, по-моему, – я даже обиделась, – по-моему, даже глупо спрашивать меня, как я могу ко всему этому отнестись! Я же всегда думала, что у тебя что-то наконец будет, это же вполне нормально, – писала она так, словно говорила с ним, как с входившим в возраст ребенком. – А раз ее мальчику только десять лет, то если даже он вдруг окажется не совсем так воспитан, как ты считаешь нужным, я уверена, что ты с этим справишься. И вообще – неужели ты не понимаешь, что я хочу только одного, чтобы у тебя было все хорошо, а больше ничего не хочу», – самоотверженно заключила она письмо.

«Да, барышня с характером, – дочитав до конца, с благодарностью подумал Лопатин о дочери. – Отчасти и с фамильным. Как у ее тетки в былые времена. Конечно, если думать серьезно, – а думать придется серьезно, – сейчас никто – ни эта барышня с характером, ни ты сам, ни Ника с ее сыном – никто заранее не может знать, как сложатся все эти будущие отношения». И однако, письмо дочери снимало камень с души. Как постепенно выяснялось, она росла сильным человеком. И как ни трудно иметь дело с сильными людьми, а все же лучше, чем с ни то ни сё. Может, для кого-то и не так, но в таких делах неоспорим только опыт собственной жизни.

Он снял трубку и, показав деликатно поднявшемуся из-за стола Леве, что тот может и не уходить, набрал номер.

– Да? – сказала в телефон Ника.

– Я уже освободился.

– А я уже почистила грибы. Через сколько времени ты будешь? – И что-то неуловимое в ее голосе сказало ему, что она там, у Зинаиды Антоновны, стоит и говорит по телефону одна в пустой квартире.

– Постараюсь как можно быстрей. – Он хотел положить трубку, но она спросила:

– Тебе удобно говорить со мной?

– Да, конечно, – сказал он, снова остановив глазами вопросительно смотревшего на него Леву.

– Если ты собираешься заходить к себе домой, сегодня не надо – завтра. Я здесь одна, – сказала она, словно угадала только что подуманное им.

– Хорошо. – Он положил трубку.

– Доверши благодеяние, Лева, добудь мне еще на двадцать минут машину.

– Уже добыл. Точней – имею в наличии. Пока вы шли от меня к редактору, он позвонил, чтобы вас доставили на его машине, куда вам потребуется.

И, радостно стиснув обеими руками руку Лопатина, не выдержал, добавил:

– Дай вам бог, и сегодня, и вообще. Просто завидую вам, что такая прекрасная женщина…

«Такая прекрасная женщина… Такая прекрасная женщина», – повторял про себя Лопатин, спускаясь по знакомой старенькой, тесной редакционной лестнице с третьего этажа на первый. Повторял, казалось, бессмысленно, а на самом деле начиная неясно пугаться того, как удивительно, необъяснимо, небывало хорошо складывался у него весь этот первый день в Москве.

Взяв оставленные внизу у вахтера чемодан и вещевой мешок, он вышел во двор, где стояла незакамуфлированная, как все остальные в редакции, а незнакомая новенькая черная «эмка» с незнакомым водителем.

– Я не ошибся? – спросил он, открывая дверцу.

– Если вы товарищ Лопатин, то не ошиблись, все правильно, – ответил водитель.

И когда Лопатин сел рядом с ним, сунув на заднее сиденье вещевой мешок и чемодан, спросил: