Современная американская повесть - Джеймс Болдуин

Мы с Эрнестиной сели в самой крайней кабинке бара — неподалеку от площади Колумба.

Эрнестинин способ обращения со мной и со всеми ее воспитанниками состоит в том, что она вдруг обрушит на тебя какую-нибудь тяжесть, а сама откинется назад и смотрит, как ты к такому удару отнесешься. Ей надо знать это, чтобы определить свою собственную позицию, и знать наверняка.

И может, оттого, что меня и днем и накануне ночью мучили всякие ужасы и надо мной нависла необходимость торговать своим телом, я начала представлять себе реально насилие над миссис Роджерс.

Я спросила:

— А как ты считаешь, ее правда изнасиловали?

— Тиш. Я не знаю, что делается в твоей лихорадочной, скрытной душе, но такие вопросы задавать не стоит. Нам сказано, деточка, что ее изнасиловали. Вот так-то. — Она помолчала и отпила из рюмки. Голос у нее был спокойный, но по насупленному лбу было видно, как напряженно она думает о тяжести нашего положения. — По-моему, миссис Роджерс на самом деле изнасиловали, но кто именно, она понятия не имеет и вряд ли узнает этого человека, если он попадется ей на улице. Можешь назвать это бредом, но мне так все представляется. Узнает она его, если только он еще раз ее изнасилует. Но тогда это уже будет не насилие, если ты понимаешь, о чем речь.

— Я все понимаю. Но почему она обвиняет Фонни?

— Потому что Фонни ей подсунули как насильника, а гораздо проще сказать «да», чем переживать заново весь этот кошмар. Так для нее дело копчено. Остается только суд. Но после суда будет уж совсем кончено. Для нее.

— А для нас — тоже?

— Нет. — Она пристально посмотрела на меня. Может, это чудно с моей стороны, но я искренно восхитилась ее мужеством. — Для нас это не кончено. — Она говорила сдержанно, не сводя с меня глаз. — С одной стороны, для нас это, возможно, никогда не кончится. Но сейчас мы не будем об этом говорить. Слушай! Нам надо очень серьезно все обдумать, но совсем с другой стороны. Вот почему мне захотелось зайти сюда и выпить с тобой по рюмке, прежде чем мы будем дома.

— Что ты хочешь этим сказать? — Я вдруг очень испугалась.

— Слушай! По-моему, нам не удастся уговорить ее, чтобы она изменила свои показания. Ты пойми! Она не лжет.

— Что ты хочешь этим сказать? Что ты несешь? Как так не лжет?

— Ты, может, сначала выслушаешь меня? Будь так добра! Она, конечно, лжет. Мы знаем, что она лжет. Но… она… не лжет. Ей кажется, что Фонни ее изнасиловал, — и все, и больше она не желает к этому возвращаться. Кончено дело. Для нее — кончено. Если ей отказываться от своих показаний, она сойдет с ума. Или станет другим человеком. А ты сама знаешь, как часто люди сходят с ума и часто ли они меняются.

— Так как же нам быть?

— Надо опровергнуть обвинение. Требовать, чтобы они доказали вину Фонни, бессмысленно, потому что для них обвинение, хотя судом и не подтвержденное, само по себе уже доказательство, и так его и расценят эти болваны, которые заседают на скамье присяжных. Вот они-то лгут, и мы знаем, что они лгут. Но им самим это неизвестно.

Я почему-то вспомнила, как кто-то когда-то — может быть, Фонни — сказал мне: «Дурак никогда не признается, что он дурак».

— Мы не сможем опровергнуть обвинение. Дэниел в тюрьме.

— Да, но Хэйуорд завтра с ним встретится.

— Это ничего не даст. Вот увидишь, Дэниел откажется от своих показаний.

— Может, и откажется. А может, и нет. Но я о другом думаю.

Вот так мы, две сестры, сидели в этом грязном баре и старались судить обо всем здраво.

— Предположим, случится самое худшее. Миссис Роджерс не изменит своих показаний. Предположим, Дэниел от своих откажется. Кто же тогда останется — полисмен Белл?

— Да. Ну и что?

— А у меня есть на него материальчик. Я могу доказать, что два года назад он убил двенадцатилетнего черного мальчика в Бруклине. Потому его и перевели в Манхэттен. Мать убитого я знаю. И знаю жену Белла, которая его ненавидит.

— Жене нельзя выступать с показаниями против мужа.

— А ей выступать не придется. Пусть только присутствует на процессе и ест его глазами.

— Не верю, что нам это поможет… Нет, не верю.

— Чувствую, что не веришь. И ты, наверно, права. Но если ждать самого худшего, а этого всегда приходится ждать, то нам надо внушить сомнение в точности показаний единственного свидетеля со стороны обвинения.

— Эрнестина, — сказала я. — Ты размечталась.

— Вовсе нет. Я веду азартную игру. Если мне удастся привести в зал суда этих женщин — одну белую и одну черную — и если Хэйуорд поведет дело с умом, тогда мы вдребезги разобьем обвинителей на перекрестном допросе. Не забывай, Тиш, ведь у них все заранее сфабриковано. Если б Фонни был белый, не стали бы и дела заводить.

Ну что же, я понимаю, куда она гнет. Я знаю, из чего она исходит. Это дальний прицел. Но в нашем положении только дальние прицелы и идут в счет. Ничего другого у нас в запасе нет. Вот такие-то дела. И если б мы считали такой ход возможным, ничто не помешало бы нам сидеть здесь и спокойно-преспокойно обсуждать, каким способом снести голову Беллу. И, добившись своего, мы пожали бы плечами и выпили бы еще по рюмке. Вот такие-то дела. Только разве кто-нибудь знает все наперед?

— Ну, ладно. А как с Пуэрто-Рико?

— Вот это я тоже хотела с тобой обсудить. До того как мы поговорим с папой и с мамой. Сама рассуди: тебе ехать нельзя. Ты должна быть здесь. Хотя бы потому, что без тебя Фонни ударится в панику. Мне, как ни верти, тоже нельзя. Я должна подкладывать взрывчатку Хэйуорду под зад. Мужчинам там явно делать нечего. Папа поехать не сможет. Фрэнк и подавно. Остается мама.

— Мама?

— Да.

— Она не захочет туда поехать.

— Правильно. И самолетов мама не переносит. Но она хочет выручить из тюрьмы отца твоего ребенка. Ехать в Пуэрто-Рико ей, конечно, неохота. Но она поедет.

— А что она там сделать-то сможет?

— То сделает, чего не сделать никакому следователю. Уж она-то прошибет миссис Роджерс. А может, и не прошибет. Но если это дело выгорит, тогда мы победили. А если нет… Что ж, потеря невелика. По крайней мере мы будем знать, что сделали все, что смогли.

Я смотрю на ее умный лоб. Ладно.

— А как быть с Дэниелом?

— Я тебе уже говорила. Завтра Хэйуорд с ним увидится. А может, и сегодня. Вечером он нам позвонит.

Я откидываюсь на спинку стула.

— Дерьмо дело.

— Да. Мы в нем сидим по уши.

И обе замолкаем. Я только сейчас слышу, какой шум стоит в баре. И оглядываюсь назад. Да, заведение ужасное, и здешняя публика, наверно, считает Эрнестину и меня отдыхающими после работы шлюхами, или лесбийской парочкой, или и тем и другим одновременно. Ну и пусть. Мы сидим по уши в дерьме, как бы хуже не было. Да, будет и хуже и… Вдруг что-то неуловимое, как шепот среди шума и гама, как легкая, но вполне осязаемая паутина, ударяет меня под ребра, оглушив и ошеломив мое сердце… Да, будет и хуже. Но этот легкий стук, этот удар, этот сигнал оповещает меня: то, что может стать хуже, незаметно переменится к лучшему. Да, будет хуже. Но малыш, впервые шевельнувшийся за этой непостижимой пеленой вод, дает знать о себе и посягает ка меня. Он говорит мне в эту секунду, что то, что может стать хуже, незаметно переменится к лучшему, а то, что может стать лучше, незаметно переменится к худшему. Но пока все зависит от меня. Без моей помощи малыш не придет к нам. И если не так давно я одна знала это, теперь это знает и ребенок, и мой ребенок говорит мне, что все, вероятно, пойдет хуже, но лишь только он покинет эти непостижимые воды, то, что стало хуже, может перемениться к лучшему. Пока же — теперь ждать уже недолго — он будет покоиться в водах и готовить себя к перевоплощению. И мне тоже надо готовиться к этому.

Я сказала:

— Хорошо. Я ничего не боюсь.

И Эрнестина улыбнулась и сказала:

— Так давай будем действовать.

Как мы узнали потом, Джозеф и Фрэнк тоже сидели в баре, и вот что произошло между ними.

Джозеф имеет некоторое преимущество перед Фрэнком, хотя он только сейчас начинает сознавать или, вернее, догадывается, что оно существует. У Джозефа нет сыновей. Ему всегда хотелось иметь сына. Эрнестине это обошлось гораздо дороже, чем мне, потому что к тому времени, когда я появилась на свет, он с этим примирился. Будь у него сыновья, они, может, давно бы угодили за решетку или даже на тот свет. И, сидя в кабинке бара на Ленокс-авеню, оба они, и Джозеф и Фрэнк, знают: чудо, что дочери Джозефа не вышли на панель! Оба они знают гораздо больше, чем им хотелось бы знать, и, уж конечно, слишком много о том, какие беды постигли женщин в доме Фрэнка, беды, о которых не поговоришь друг с другом.

И Фрэнк опускает глаза, сжимая обеими руками свой стакан, у него ведь сын. И Джозеф потягивает пиво и не сводит с него глаз. Этот сын теперь и его сын, а значит, Фрэнк ему брат.