Великий раскол - Михаил Филиппов

С монашками в особенности завел патриарх дружбу: они боготворили его, и вот монастырские подводы стали отправляться за ними.

Наумов испугался и как-то намекнул патриарху, что Москва-де может остаться недовольна. Никон рассердился и воскликнул:

— Не указал ли тебе государь ни в чем меня ведать?

Весть, однако же, о доступности Никона вскоре достигла патриарших его вотчин: и вот явились к нему оттуда монахи и крестьяне и привезли ему деньги.

Один Наумов был осторожен и не давал ему ни бумаги, ни чернил.

— Ты мне запрещаешь, — раскричатся на него однажды Никон, — давать бумаги и чернил, а я из Москвы с собою привез четыре чернильницы и бумагу, вот, смотри!

И показал он более восьми фунтов бумаги.

Архимандриты: приставленный к нему Иосиф и игумен ферапонтовский Афанасий величали его патриархом и поминали его на ектениях. Иосиф получал от него за это шубы и сукна. Но вскоре Никон своею неосторожностью наделал то, что в августе получен был указ: сослать служку его Яковлева за то, что он, не спросясь Наумова, ездил всюду по поручению Никона…

XXXVI

Судьба Брюховецкого

На другой день после зверского поступка казака Бугая с женою Огарева карлик Лучко забрался в богадельню и не отходил от ее кровати.

Первые дни боярыня была без памяти, но когда очнулась и стала узнавать предметы, она обратилась к Лучко и спросила его слабым голосом:

— А ты чей, дитя мое? И где я?

— Не дитя я, а карлик Лучко; я боярский сын гетмана Брюховецкого.

Больная стала что-то соображать и вдруг воскликнула:

— Где мой муж? где полковник Гульц?.. Вспоминаю — они бились.

— Муж твой жив и здоров. Он живет у протопопа гадячского, там его лечат, а ты, боярыня, в гадячской богадельне Брюховецкого.

Страшная боль в груди помешала ей дальше говорить, но весть, что муж жив, осчастливила ее: она набожно перекрестилась.

Так посещал ее ежедневно Лучко; недели в две она стала поправляться, и карлик устроил ей свидание с мужем.

Радость супругов была неописанная: несмотря на тяжелую рану на голове и на щеке, полученную Огаревым, и на увечье, которое претерпела его жена, они друг другу сделались еще дороже.

Что же выиграл Брюховецкий от поднятого им мятежа?

Как бурный поток, запорожцы потекли с казаками и выгнали русских почти из всех городов и, когда цель была достигнута, большинство его полковников обратилось к западному гетману Дорошенко и предложило ему и восточное гетманство.

Дорошенко с митрополитом Тукальским тотчас послали к Брюховецкому, чтобы они привез свою гетманскую булаву и знамя и поклонился, а себе взял бы Гадяч с пригородами по смерть…

Тут-то только понял Брюховецкий, что Дорошенко сделал его лишь своим орудием.

Гетман пришел в негодование и занеистовствовал: он велел тотчас повсюду задержать как пленников людей Дорошенко.

Узнав об этом, к нему явился Лучко:

— И вот Иван Мартыныч, — сказал он, — что ты делаешь?.. Покорись, ведь это воля громады, а громада — великий человек.

— Чего, пес, пришел учить; это мои полковники-изменники затеяли, и я должен их наказать.

— Бог с ними, дядька, уже ты лучше покорись и возьми себе Гадяч… ведь и это целое княжество… Здесь и дворец у тебя… и своя церковь… и заживешь ты на покое, да и я тебя не покину до смерти.

— Прочь от меня, коли не хочешь, чтобы я вышвырнул тебя. Пошли тотчас за полковником Григорием Гамалеем, за писарем Лавренко, за обозным Безпалым — они мои друзья и не изменят мне.

С сокрушенным сердцем и с каким-то печальным предчувствием вышел от гетмана Лучко и сделал распоряжение о приглашении к нему требуемых им лиц.

На другой день полковник, писарь и обозный явились к гетману, и тот послал их к турецкому султану с предложением принять Малороссию в свое подданство.

Султан Магомет в это время жил в Адрианополе по случаю господствовавшей в то время в Константинополе чумы.

Весна была там в разгаре, и султан жил посреди янычарского лагеря в шатре.

Шатер был обширен и состоял из драгоценных персидских ковров, а внутри он был разукрашен турецкими шалями.

2 апреля в лагерь этот явились Гамалея, Лавренко и Безпалый и были представлены великому визирю.

Они предложили, от имени Брюховецкого, султану принять Малороссию или, как она тогда себя называла, Черкас, под султанскую руку в вечном подданстве, только не делать у них никаких поборов и защищать их от царя русского и короля польского.

Визирь доложил об этом султану, тот изъявил свое согласие и одарил лошадьми, оружием и вещами и их, и Брюховецкого; после того он отпустил их домой, т. е. отправил их морем в Крым.

В конце мая 1668 года посольство Брюховецкого через Крым возвратилось с извещением, что султан изъявил свое согласие на принятие Малороссии в свое подданство и для этой цели приедет от хана Челибей для того, чтобы, приняв присягу от гетмана и полковников, идти с ними против русских воевод.

Восхищенный этим Брюховецкий послал гонцов ко всем своим полковникам, чтобы они к приезду Челибея стянули часть казачества в Гадяч.

Полковники, изменившие было ему и требовавшие в гетманы Дорошенко, будто смирились, и покорились, и явились в июне в Гадяч, где они расположились лагерем.

Несколько дней после того дали знать гетману, что татарская орда приближается к Гадячу.

Он выехал навстречу к Челибею в рыдване, который несли лучшие его кони, запряженные цугом по-польски.

Челибей, как представитель не только хана, но и самого султана, дозволил себя взять в рыдван не только как гостя, но и как великую особу, т. е. он уселся в рыдван, посадил возле себя одного из мурз, а гетману разрешил ехать верхом.

Брюховецкий было обиделся и вспылил, но умерил свой гнев и покорился участи. Несмотря на то, что открывшаяся у него рана на ноге не позволяла ему ехать верхом, он сел на коня одного из казаков, провожавших его, и поскакал за Челибеем.

Когда они прибыли в Гадяч, Челибей обратился к нему с восторженною похвалою его рыдвану и лошадям.

Нечего было делать: он подарил то и другое Челибею, так как, по восточному обычаю, не подарить значило нанести оскорбление.

На другой день представлялось странное зрелище: в присутствии Челибея и его татарской свиты казаки, их полковники и старшины, а также и сам гетман на кресте и евангелии в присутствии священника присягали турецкому султану в верности.

После того пошло угощение и попойка: казаки и запорожцы пили, пили, пили…

Натянулись и татары бузою[121] и кумысом.

Дикие песни и тех и других разносились по окрестностям Гадяча, а ночью яркие их костры как-то зловеще горели, предсказывая новые беды и кровопролитие на Украине.

После этих попоек гетман предложил Челибею тронуться в путь против воевод.

— Заплатишь десять тысяч золотых, так мы тронемся, а коли нет, мы — гайда домой, — коротко и ясно отвечал Челибей.

Начался торг, и кончил гетман на семи тысячах золотых, которые он тотчас и выплатил ему.

Узнав об этом, Лучко возмутился:

— Зачем, дядька, дал вперед неверным деньги… Увидишь, они изменят.

— Татарин, коли дает слово, он его сдержит…

— Гляди, дядька, не доверяйся ты ни полковникам своим, ни Челибею, — недаром сердце мое не лежит к ним.

Лучко заплакал и, кладя на стол кошелек, набитый червонцами, сказал, запинаясь на каждом слове:

— Вам деньги теперь нужны, когда-нибудь возвратите…

С этими словами он выбежал, боясь, что ему кошелек возвратят.

На другой день гетман, окруженный полковниками, выступил в поход, а за ним вслед тронулась и татарская орда.

Выступая в поход, Брюховецкий разослал всем своим полковникам и старшине грамоты, чтобы они собрались в Диканке, куда он идет с войском и с татарами.

Несколько дней спустя он уже разбил лагерь под этим местечком.

Не прошло и недели, как дали ему знать, что западный гетман Дорошенко движется тоже туда с войском.

Узнав об этом, Лучко настаивал, чтобы Брюховецкий послал к Дорошенко гонцов остановиться, иначе он-де примет его наступление как вызов к битве.

Гетман не послушался его и пошел к Челибею в его шатер.

Поджав ноги, Челибей сидел на полу, на ковре, и курил кальян.

Брюховецкий объявил ему, что приближается Дорошенко и чтобы он велел ему перейти обратно Днепр и возвратиться домой.

— Зачем? — спросил Челибей.

— Да ведь мы идем на русских, а нам он не нужен.

— Как не нужен, — заголосил Челибей, — ведь и он подданный султана, и он тоже ему присягнул, — так и он должен идти с нами.

— Но он со мною во вражде и требует, чтобы я отдал ему булаву…

— Это уже не дело ни султана, ни мое… Мое дело не разбирать вас, а сражаться с русскими. Вы, как знаете, меж собою и делайте, а я — сторона: кого из вас войско признает гетманом, тот и будет.