Том 1. Произведения 1902-1909 - Сергей Сергеев-Ценский

— Жду, — твердо сказала Анна. — Не знаю, кто будет… Может быть, сын.

Старик нагнул голову еще ниже и ниже свесил руки с колен.

— Дело хорошее… — сказал он. — А будет?

— Будет! — строго ответила Анна.

— Ой ли?.. Живой?

— Живой! — поспешно вскрикнула Анна, точно только и ждала этого вопроса. — Живой, живой будет!.. Те были мертвые, а этот живой будет!

— Чувствуешь, значит? — усмехнулся дед. — Дело хорошее… А какой месяц носишь?

— Пятый начался.

— До того-то не довалило или перевалило?

— Нет еще… — запнулась Анна. — Ты ведь знаешь… те старше были.

— Значит, и этот умрет, — спокойно сказал старик.

Анна сжалась, как под нахлынувшей со всех сторон водой, вобрала в себя ноги, руки, мысли и ответила, упрямо качнув головою:

— Нет! живой будет!

— Эх, ты! — чуть засмеялся дед и не выбрал нот для своего смеха: просто взял, какие попались; попались ворчащие, хриплые, как у больших овчарок.

— Да разве родился уже кто-нибудь живым? Попытки были. Ты, я — всё попытки, а до сих пор еще не родился никто.

— Как не родился? — испугалась Анна.

— Не родился… Не то это все… мертвецы рождаются… Не может быть обречен на смерть мозг человеческий, — вот что пойми. А если обречен, значит, мертвецом и родился.

— Тебе… тебе умирать страшно? — догадалась и тихо, обрадованно даже, спросила Анна.

— Да я и не умру так скоро, — ответил дед. — До отцовских-то лет доживу — это решено… Проживу, пожалуй, и больше: я здоровее… Ведь у меня еще все зубы целы, вот что!.

И он звонко щелкнул зубами, точно раздавил кость, приподнялся и стал — высокий, грузный, а Анна в эту минуту раз и навсегда почувствовала ясно, какая она хрупкая, тонкая, почти бесплотная: не на что было опереться тому, кто рос в ней. И опять куда-то пропала гибкая и тугая уверенность, что он родится живым.

Но вспомнилось другое, вечное, детское и с детства оставшееся светлым на всю жизнь. Теперь в сумерки так и показалось мягко сверкающим шаром, поднявшимся от земли, вверх, сквозь дождь за окнами. И Анна сказала торопливо:

— Есть ведь бессмертие, нашли люди!

— Дети? — спросил дед.

— Рай, — ответила Анна, и, точно боясь, что он засмеется, она подошла к нему, обхватила его мясистую левую руку обеими руками и повторяла страстно: — Есть, есть, есть!.

— Должен бы быть, — сказал старик. — Что ж ты… хлопочешь? Мне тоже в это иногда хочется поверить… Я ведь верю, иногда верю… Из зависти просто… Темно, зажечь бы лампу нужно.

— А ребенок? Ребенок? — тянула его за руку Анна.

— А в ребенка не верю… Нет никаких возможностей в него верить… И ты не верь.

И когда Анна и от его слов и от бегло сверкнувших, как летние зарницы, предчувствий бессильно обмякла на его руке, дед смущенно добавил:

— Ну-ну-ну… дурочка. Мне-то что? Верь, если хочешь… Если нужно… Разве я знаю, что тебе нужно?.

В наступившую уже влажную и густую, как мокрая овчина, темноту вкрапились шаги и струйки желтого света: шел Ознобишин, чтобы позвать их к чаю.

Ночью в ту комнату, где лежал столетний и где горела для него лампадка, так как в темноте он воюще плакал от страха, вошел дед.

В халате и туфлях, мягкий и неслышный, занял он всю небольшую комнату, пропитанную запахом заживо тлеющего тела, сел в ногах, долго смотрел на пустоглазую голову неспавшего отца, на розовую, с белыми кружочками лампадку, на окно, закрытое ставнем; долго слушал тишину в доме, и когда показалось ему — нигде никого и комната, как часовня, он сказал тихо:

— Здравствуй!. — Подождал немного и повторил: — Батя, здравствуй!.. Эх, ты!.. Сон-трава.

Столетний смотрел на него пристально, сгустивши как-то складки около глаз, но это были страшные глаза без мысли. Лампадный свет расплывался на его обтянутой голой голове маслянистым желтым кругом; в тени были руки — две стиснутых черных костяшки; теплое одеяло облегло его тело со всех сторон и казалось серою шерстью. Сын осматривал отца долго и внимательно с головы до ног; улыбнулся, кашлянул негромко, потер ладони.

— Вот штука, — сказал он, — а? Штука, говорю Жить-жить и потом все забыть… Забыть и все-таки жить… а? Как звали тебя, ведь забыл?.. Забыл. Как же это ты — жив еще, а уже мертвый?.. Ни альфы, ни омеги… Душа-то… души-то ведь уж нет, а? Пошлет господь ангела за твоей душой, ангел и вернется ни с чем: «Украли, скажет, господи, душу-то, нет души»… Кто украл? Враг. Кому же больше? Враг рода человеческого…

Голос свой дед понизил, и оттого в комнате стоял густой рокот.

— Батя… враг-то, мой-то враг от меня уходит… а? Спаси, сохрани и помилуй, господи, — дед перекрестился. — Вот я о чем… Я о себе это. Сам с собой поговорить вслух пришел. Уходит. На людях еще храбрюсь, а один уж не то: куда ни ткну перстом, — пусто. В стенку что стучать, — ты вот сюда постучи, здесь пустота так пустота…

Собака залаяла вдруг под самым окном — какая-то дворняга с широким горлом. Старик поднялся вдруг, запахнул халат. Встревоженно оглядел окно и дверь. Прислушался. Был, как вор, забравшийся в клеть. А столетний смотрел на него с тихим испугом.

Отбежала собака и залаяла где-то дальше.

Дед согнулся, махнул тихо рукой и опять сел на хряснувшую под ним кровать.

— Кому тут подслушивать?.. Могила. Тут всяк себя слушает… Тут сам себя никто не поймет… Батя! Долго езжу, все езжу, смотрю… Видел много, а все не сыт; весь мой грех в этом: не сыт… Я и в прошлом году в это время у тебя был… и в позапрошлом тоже… Отчет давал… А в чем отчет, ей-богу, не знаю… Я ведь не грешу, гляжу только… Ох, и широко же, — конца-краю нет, а ступить некуда… То есть для ноги твердого места нет, вот я о чем… А отчет, — потому что нужно же кому-нибудь сказать все, что есть… Это хорошо, что ты не слышишь… Это еще, пожалуй, лучше… а то бы кто знает?.. Сам для себя говорю.

Дед придвинулся ближе к лицу столетнего и сказал вдруг тихо:

— Жалости ни к кому не чувствую — вот мой грех. Теперь я остался один: без жалости человек уж совсем один… Что ветер, что я… так мы и гоняемся друг за дружкой… Душу-то, вот как у тебя, придет враг и вынет… Жалость вынул, теперь уж кончено…

Хрустнул пальцами на руках и потом заговорил, странно спеша:

— Девицу раз одну — гулящую девицу — в лес увез. Раздел. Голую на муравьище посадил, ей-богу. Внук-то сегодня, — он глуп, а почти что догадался… Руки связал и рот забил… Сел на корточки около и все ей в лицо смотрел — вот так в глаза самые… Да ведь и зрелище!.. Муравьи ее поедом едят; корежит ее; красная; слезы текут… А я смотрю… Долго смотрел. Безгласная: кричать ей нельзя… Смотрел и никакой жалости не чувствовал, — вот грех!.. Развязал ее потом, муравьев отряхнул… Оделась… денег дал… Да ведь ты что думаешь? Рада еще была, что много денег дал: целовать лезла, ей-богу. Выходит, что и жалости тут неоткудова взяться. Не все, значит, и пожалеть можно? Вот уж и не грех. А то старичку одному святому бороду раз поджег спичкой. А зачем поджег? Так все… Думал: жалко станет, не подожгу. В скиту это, в монастырьке… Пришел к нему будто за очищением духовным, на колени перед ним стал — все честь честью, а он на лавке сидел, бороду свесил… Борода длинная, жесткая… смешалась с моей, — насилу распутал. Он-то говорит, а я спичку наготовил, чирк потихоньку — и пошло. На чутье старик был тупой, на ухо тоже… Кричит мне что-то, наставления-то свои, а мне смешно, а волосы трещат… Ведь сколько истлело бороды-то! Как вскочит он вдруг, хвать рукой за бороду, — взвыл ведь, на что святой. Так ему образа божьего жалко стало… «Да ты что же это, злодей?» Да «анафема», да «изверг»… хорошо ругался старик… Какая уж тут жалость?.. А я поднялся выше его головы на две, да и старше, да и святости во мне, пожалуй, больше, потому что ищу, а он уж нашел… смотрю на его бороду, — хохот берет… А тут уж из сеней в дверь лезут… то да се… Вклад в монастырек пришлось сделать… за бесчестье-то… да!.

Дед махнул рукой, чуть смеясь, чмыхнул носом.

— А то еще так было. В поле как-то… шел, смотрю, — слепой в холодке под ветлой спит, а поводарь-мальчонка жуков ловит. И ведь вот придет же в голову! Отозвал мальчонку: «Огадь, говорю, слепенького… Огадишь, гривенник дам». Такой тихий, видно, слепенький, пожилой, худищий, — а жалости к нему нет… Думал, мальчишка не огадит, побоится, — нет, огадил-таки. Слепой выть, а тот на меня кричать, будто это я: маленький, а хитрый. Потом ко мне: «Давай гривенник». А я не дал, — вот ведь. Не дал и пошел дальше. Додумался-таки и мальчонку обидеть. И не то чтобы его за издевку наказать, а так… Обидел, и все…

И дед вдруг улыбнулся большим лицом. Заколыхалась улыбка плотная и резкая, как сетка из проволоки. Не шла она ни к этой комнате с лампадкой, ни к этой ночи. Даже столетний вглядывался в нее пристальней, чем глядел всегда, и начинал морщиться невнятно. А дед наклонился к нему и прошептал: