Лучшее за год 2005: Мистика, магический реализм, фэнтези - Эллен Датлоу

К семи часам он обычно успевал отпечатать несколько тысяч экземпляров своего листка и нес их в кафе у реки, чтобы вручать прохожим. Ему нравилось думать, что каждый, кто брал у него газетку, прочитывал ее и потом передавал кому-то другому, чтобы и тот в свою очередь поступил так же… Правда, он знал, что так происходило далеко не всегда. По дороге домой он обязательно замечал хотя бы несколько экземпляров своего листка торчащими из мусорных баков, и бумага уже жухла на солнце. Тем не менее, заглядывая в кафе, он обязательно видел двадцать-тридцать людских голов склоненными над последним выпуском «Листка Симса». Последнее время он писал все меньше статей о городских событиях и все больше — о мире живых, черпая сведения из интервью с новоприбывшими. Большинство из них составляли жертвы так называемой эпидемии. Люка подметил: эти люди необычно часто моргали, щурились и терли глаза. Оставалось гадать, было ли это следствием той напасти, что свела их в могилу.

Каждый день Люка видел сквозь витрину кофейни одни и те же лица. СОТНИ ЖЕРТВ ВИРУСА В ТОКИО! — сообщали заголовки «Листка». — НОВЫЕ ЦЕНТРЫ РАСПРОСТРАНЕНИЯ ВИРУСА ОБНАРУЖЕНЫ В ЙОХАННЕСБУРГЕ, КОПЕНГАГЕНЕ, ПЕРТЕ! Эллисон Браун, что пек на кухне сладкие булочки, всегда ждал, чтобы Люка ушел, и лишь потом просматривал заголовки. Его жена была поэтессой из тех, что имеют обыкновение с капризным видом околачиваться поблизости, дожидаясь, пока он не прочтет ее наисвежайшие творения, — а он терпеть не мог, чтобы за ним вот так наблюдали. ИНКУБАЦИОННЫЙ ПЕРИОД МЕНЕЕ ПЯТИ ЧАСОВ! ЗАРАЗИШЬСЯ В ПОЛДЕНЬ — УМРЁШЬ ЕЩЁ ДО ПОЛУНОЧИ! Шарлотта Сильвэн маленькими глоточками потягивала кофе, выискивая в газете упоминания о Париже. Она не была в Париже вот уже пятьдесят лет, однако продолжала считать его своим родным городом. Однажды она увидела в первых строках статьи слово «Сена», и ее пальцы невольно стиснули бумажный листок… Но оказалось, что то была всего лишь опечатка — имелось в виду слово «сиена», то бишь охра, и свидание с домом снова не состоялось. ВИРУС РАЗНОСИТСЯ ПО ВОЗДУХУ И ПО ВОДЕ. ДВА МИЛЛИАРДА УМЕРШИХ В АЗИИ И ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ! Май Мастада Рю любила играть в слова. Каждое утро она дважды прочитывала «Листок Симса»: первый раз — ради содержания статей, а второй — выискивая случайные либо скрытые интересности вроде палиндромов и анаграмм, да просто букв своего собственного имени, раскиданных по другим словам. Она находила их безошибочно. «СУТОЧНАЯ СМЕРТЬ» ПЕРЕСЕКАЕТ АТЛАНТИКУ. СМЕРТНОСТЬ ДОХОДИТ ДО СТА ПРОЦЕНТОВ!

Люди, имевшие обыкновение ходить по городу от двери к двери, — евангелисты и мелкие торговцы, податели разного рода петиций и переписчики жителей, — все эти люди начали замечать кое-что странное. Они в один голос утверждали, что число горожан пошло на убыль. Там, где всего несколько недель назад было буквально не протолкнуться, теперь обнаруживались пустые комнаты и безлюдные здания. Да и на улицах заметно поубавилось народу. И не то чтобы люди перестали умирать, — наоборот, нынче они мерли как никогда. Они прибывали тысячами, сотнями тысяч — каждый час, каждую минуту. Целыми домами, школами, селениями. Но на каждого, только что проделавшего переход, приходилось по двое-трое исчезнувших. Рассел Хэнли продавал метлы, собственноручно связанные синтетическими веревками из кедровых веток. Так вот, он сказал, что город уподобился дырявой кастрюле.

— Сколько в нее воды ни лей, — заявил Хэнли, — она тут же вся как есть вытекает!

У него был лоток в квартале памятников. Там он вязал свои метлы и прямо на месте предлагал их многочисленным прохожим… которых последнее время насчитывалось какие-то жалкие сотни. И если их нынешняя псевдожизнь объяснялась, как в то верил Рассел, исключительно памятью живых, то что должно было произойти, когда эти самые живые, все сколько их есть, соберутся в городе? Что будет, когда та, другая, большая «кастрюля» — мир живых — окончательно опорожнится?

Не подлежало сомнению лишь одно — город в самом деле менялся. Жертвы эпидемии появлялись в нем, чтобы очень быстро исчезнуть, иногда буквально в считанные часы. Так исчезает весенний снег, который ночью окутывает землю, а утром бесследно тает от солнечного тепла. Однажды в сосновый квартал прибыл мужчина, облюбовал пустой магазинчик, нарисовал на витринном стекле цветным обмылком объявление: РЕМОНТ ЧАСОВ ШЕРМАНА. БЫСТРО И ПРОСТО! СКОРО ОТКРОЕМСЯ! — после чего затворил дверь, прошаркал куда-то в глубь помещения… и более не возвращался. Еще один сказал женщине, у которой провел ночь, что сходит на кухню за стаканом воды, а когда через несколько минут она его окликнула — не отозвался. Женщина стала искать его. Окошко рядом с туалетным столиком оказалось открыто, как если бы он выбрался на балкон… Вот только ни там, ни где-либо еще его так и не оказалось. Как-то раз ветреным и солнечным вечером в городе в полном составе появилось население маленького тихоокеанского островка. Эти люди устроились было на плоской крыше большого паркинга… лишь для того, чтобы исчезнуть еще до заката.

Перемены особенно бросались в глаза городским старожилам. Ни один из них понятия не имел, сколько же времени он здесь находится, и тем более — сколько каждому из них осталось; тем не менее в их пребывании здесь уже был устоявшийся распорядок, нечто такое, на что с определенностью можно было рассчитывать по завершении перехода. Каждый всенепременно обретал здесь дом, работу и общество друзей — причем все это на шесть-семь десятилетий. Понятно, о новых семейных кланах речи не шло, потому что никто здесь не старился, но вот собрать кругом себя родных и близких людей — это мог всякий.

Так, Мариама Эквензи почти тридцать лет подряд обитала на первом этаже небольшого здания в квартале белых мазанок. Это была рослая, стройная женщина, не утратившая неповторимой девической осанки. Она носила платья из батика такого цвета, каким дети рисуют солнце, так что соседи за несколько кварталов замечали ее приближение. Мариама работала в одном из множества городских сиротских приютов. Сама она считала себя неплохой учительницей, вот только дисциплину поддерживать не умела. Ей в самом деле частенько приходилось вверять своих подопечных заботам других взрослых, пока она гонялась за неслухами, сбегавшими с уроков. Она читала младшим ребятишкам книги о долгих путешествиях и о животных-оборотнях, а детей постарше водила в музеи и парки, после чего помогала им делать уроки. Многие из них вправду очень плохо себя вели, а слова употребляли такие, что Мариама поневоле краснела, но сердиться на них было превыше ее сил. Как она, бывало, ни притворялась разгневанной, ребятня видела ее насквозь. Таков уж был тяжкий крест Мариамы. Был у нее один паренек, Филипп Уокер, при малейшей возможности сбегавший на торговую улицу. Ему страшно нравилось удирать от топочущей сзади «училки», и она в самом деле не могла его поймать, пока он сам не валился на крылечко или скамейку, задыхаясь от хохота. Так вот, однажды он свернул в какой-то переулок, а когда выскочил с другого конца — «училка» так и не появилась. Час спустя Филипп вернулся в приют, пребывая в полной растерянности: и куда она подевалась?..

Вилле Толванен каждый вечер гонял шары в баре на углу Винной улицы и Восьмой. Приятели у него там были те же самые, что и при жизни. У них была любимая песенка еще с тех времен, когда они направлялись в Оулу, чтобы там выпить:

Встретимся на том свете,В уютном маленьком бареНа углу Винной и Восьмой…

Постепенно все они умерли — и так или иначе добрались до уютного маленького бара по тому самому адресу. Каждый по очереди вошел сюда, сомневаясь и осторожничая, — и, поди ж ты, вот они, наши ребята, вот они у бильярдных столов! Так вся компания заново и собралась. Вилле был последним, кто присоединился, и, увидев друзей, обрадовался, точно мальчишка. Он пожимал им руки, а они хлопали его по спине. Он пожелал непременно купить всем выпивку, чтобы промочить горло.

— Никогда больше… — начал он и от волнения не смог договорить, но друзья поняли, что он имел в виду.

Он все улыбался, чтобы скрыть невольные слезы, и кто-то запустил в него арахисовой шелухой, а он отбил ее ладонью, и она полетела на пол, но это не имело значения, потому что пол и без того был сплошь усыпан этой шелухой, и она поскрипывала под ногами… Многие месяцы после смерти Вилле не пропускал ни единого вечера в баре, и поэтому, когда однажды он не явился, друзья сразу почуяли неладное и отправились на розыски. Для начала они посетили его комнату над скобяной лавкой неподалеку и долго колотили в дверь кулаками, а потом вскрыли замок с помощью нескольких игральных карт. Там стояли ботинки Вилле, лежали его часы, его куртка… Вот только сам он бесследно исчез.

Этан Хесс, вирусолог, по барам не шатался. Он предпочитал прикладываться к небольшой металлической фляжке, которую носил по-бойскаутски на поясе. Тридцать лет до самой своей смерти он пристально наблюдал за тем, что творилось в его области знаний, читал научные журналы, прислушивался к кулуарным сплетням на конференциях… Временами ему начинало казаться, будто каждое правительство, какое ни возьми, каждая могущественная группировка, каждая сколько-нибудь самостоятельная сила в мире — все они занимались одним и тем же: поисками совершенного вируса, способного передаваться всеми мыслимыми путями, распространяясь среди населения подобно кругам от камешка, брошенного в воду. Теперь он понимал, что кому-то из исследователей определенно улыбнулась удача. Но вот как они применили свой вирус?.. Это оставалось для Этана загадкой. Сообщения новоприбывших были слишком краткими, да и особой точностью не отличались… В общем, в один прекрасный день ученый заперся в туалете Музея искусств и там принялся плакать навзрыд, бессвязно выкрикивая что-то насчет воздуха, воды и съестных припасов.