Кровавые легенды. Русь - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич

– единственный предмет одежды – норовили соскользнуть с бедер.

Но хуже всего была шея, растянутая до тридцати сантиметров. Голова качалась из стороны в сторону на гуттаперчевой опоре. Это потому, что мальчик двенадцать часов провисел в петле на даче, покуда мать не всполошилась.

– Сынок, – прошептал Климов.

Мальчик-жираф мазнул по отцу замутненным взором. Из зеркала доносились канувшие в Лету обрывки реплик, ухваченный замогильными жучками голос самого Климова. История, но на этот раз – его собственная.

«Рожай, а там посмотрим».

«Пискнешь, рожу раскрою».

«Что ты мне „папкаешь“, ничтожество».

«Там Платоша рынок держит, я с его младшим братом в одном классе учился, схожу».

И фраза, сказанная Климовым у другого, занавешенного темной тканью зеркала:

«Платон Иванович похороны оплатит».

– Не бойся. – Климов развел руки, приглашая гостя в объятия. Горячие слезы струились по его щекам. Он думал, что теперь все можно исправить, время переаттестации. – Я больше тебя не обижу.

И он обнял сына впервые за двадцать лет – двадцать лет, из которых двенадцать сын был мертв. Он уткнулся лицом в кудри, длина которых его так бесила в прошлом. Он зарычал от горя и любви – пес, прильнувший к щенку.

– Прости меня, – проскулил пес.

Мальчишка жался к нему, терся носом, холодными пальцами распутал завязки халата и притиснулся мокрым ртом к волосатой отцовской груди. Голосовые связки породили булькающий клекот:

– Папуля.

В ноздри Климову шибанул приторно-сладкий смрад разложения. Ладони погрузились в студень и коснулись позвоночника. Олег хихикнул.

Климов медленно отстранился. На коже остались пятна желтого гноя.

– Папуля, – оскалилось существо. Как он мог принять за сына эту раздутую от газов, похрюкивающую нечисть? Мягкие ткани сгнили и отслоились, их изъязвили дыры величиной с райское яблоко. Шея растягивалась, как резина, а голова плыла к парализованному Климову. Зрачки закатились. Черные губы сползли, оголяя четыре деревянных клыка в форме виноградных листьев.

Ноги Климова обмякли, он врезался в стену, а что-то тяжелое и плоское упало сверху. Зеркало! Портативная дверь, ведущая в огненную преисподнюю. Мертвецы ободрительно выли из овала.

А тварь, больше не похожая на сына, больше не похожая вообще ни на что, серая, горбатая, ненасытная, рассказавшая все свои истории, кроме последней, впилась деревянными зубами то ли в горло, то ли в душу Климова.

Вурдалак питался. Он забрал волокнистость шашлыка и кислятину диких яблок. Детскую обиду. Сырость варежек. Пластилиновые мультики. Подсолнечное масло с солью. Рюмку, чтобы тесто резать. Бармалеев: фотографии дядек на стенде «Они позорят район». Бабушкин храп. Дедушкину махорку. Деда Мороза со шрамом на лбу, как у дяди Миши. Пластинку «Кот в сапогах» на стихи Давида Самойлова. Олимпиаду в телике. Смерть Брежнева. Азбуку Морзе. Книжку «Кортик» и книжку «Принц Матиуш». Готовальню. Окрик: «Сюда подошел, мудило». Фингал под глазом, носовую перегородку смещенную. Нырок бомбочкой. Лади. Мечты о «космической» еде в тюбиках. Вшей, которых подцепили всем классом. Индейцев гэдээровских. Мушкетеров отечественных. Квас по шесть копеек, пионерский галстук по семьдесят пять. Летний лагерь. Песню про звезду Альтаир. Мастурбацию. Окоченевшую синичку на бордюре. Каратэ. Двойку по поведению. Ремень. Чайный гриб. Высоцкого Владимира Семеновича. Шлягер группы «Чингисхан». Папины похороны. Сморщенный сосок Тамары Юрьевны в декольте. Сигареты «Опал». Запах жареного лука. Горчичники. Поджопники. Карбид. Первый поцелуй. Олю Синицину. Мухтара. Аньку. Теплую водку. Гену Ропшина, который его чмырил. Гену Ропшина, с которым он дружил и перед которым пресмыкался. Искореженный мопед Гены Ропшина. Тренажерный зал. Костю Афганца. Рэмбо. Стивена Сигала. «Полицейскую академию». Пиво за техникумом. «Менты, смываемся». Распределитель. Казарму. Запах портянок. Спирт разбавленный. Фейерверки. Люську или Лидку. Шепот горячий: «В меня можешь кончить». Вертолеты. Похмелье. Маму. Симеиз. Перестройку. Челноков. ВДНХ. Мавзолей. Паленые джинсы на Черкизоне. Листьева застреленного. Черную икру. Анекдот про морскую болезнь и одессита. Дискотеку. Штанину облеванную. «А я вам цветов нарвал». Овечку Долли. Свадьбу. Ковбоя в рекламе. Розы Наде в роддом. Запах новорожденного Олега.

Все, чем был Климов, забрал Вурдалак, чтобы было о чем рассказать другим.

Ароматы, образы, вкусы, звуки, имена…

И когда он закончил, осталась оболочка, и лишь смертная тоска наполняла ее, сохраняя очертания человека, отраженного в зеркале.

Полтора часа просидел Климов посреди студии. Открывал рот и закрывал, словно в поиске увиливающих формулировок. Хмурился, удивленно вытягивал лицо, щурился недоверчиво. Наконец встал, скрипя суставами, кривоногий пятидесятилетний мужчина, отыскал кастет. Нанизал. Незнакомцу в зеркале улыбнулся и ударил себя кастетом в висок. Потекла кровушка.

Чуть полежал, оклемался, ударил снова.

И так – пока череп не треснул.

* * *

Короткие толстые пальцы стиснули серебряную рукоять трости, выполненную в виде собачьей головы. Платон Иванович откинулся на спинку кресла.

Мамаша Климова не кобенилась долго. Отдала причитающееся, а Платон Иванович взамен о похоронах побеспокоился. Жаль, не вышло Климова на кладбище домашних животных, как должно, закопать.

Платон Иванович хохотнул собственной шутке. Ровные зубы блеснули в зеркале. И у зеркала были зубы: деревянные листочки-клыки, пара верхних и пара нижних. Странно, на фотографии в Сети они выглядели короче, но Платон Иванович точно знал: Вурдалак – не подделка. Он тот самый, выживший в Рингтеатре, свидетель самоубийства Марии Вечеры и кронпринца Рудольфа. Стоит посмотреть в окаймленный виноградным узором овал. Какая изумительная четкость отражения! На его фоне фабричные зеркала казались мутными лужами.

Платон Иванович потянулся всем телом. Он так долго любовался Вурдалаком, что за окнами успело стемнеть и луна выкатилась над коттеджами.

«Послушаю аудиокнигу на ночь», – подумал Платон Иванович.

Он покинул комнату, а лунный свет залил антиквариат и посеребрил зеркало Вечеры.

Максим Кабир