Разговоры с Гете в последние годы его жизни - Иоганн Эккерман

Веймар,

26 сентября 1830 г.

ВТОРОЕ ПИСЬМО

От всей души приветствую Вас, дорогой мой, в родном моем городе и надеюсь, что Вы с удовольствием провели несколько дней в тесном общении с моими добрыми друзьями.

Против Вашего желания поехать в Нордгейм и остаться там какое-то время мне возразить нечего, тем паче если вы намереваетесь в тиши заняться рукописью, которая находится у Сорэ. Я, правда, не хочу, чтобы она скоро вышла в свет, но охотно просмотрю ее вместе с Вами и внесу необходимые поправки. Если я смогу засвидетельствовать, что она сделана вполне в моем духе, это повысит ее ценность.

Больше сейчас ничего не скажу, поступайте по собственному усмотрению, жду вестей. Мои домашние шлют Вам наилучшие пожелания, никого из тех, кто охотно бы присоединился к ним, я, со времени получения Вашего письма, еще не видел.

Желаю всего, всего хорошего, преданный Вам

И.-В. фон Гёте.

Веймар,

12 октября 1830 г.

ТРЕТЬЕ ПИСЬМО

То живое впечатление, которое Вы испытали при виде удивительного бюста, передающего многоразличную игру цвета, желанье завладеть таковым, очаровательное приключение, засим последовавшее, наконец, добрая мысль почтить меня таким подарком — все это свидетельствует о том, до какой степени Вы прониклись величием пра-феномена, вновь открывшегося Вам во всем своем многообразии. Эта отзывчивость мысли и чувства будет плодотворно сопутствовать Вам в течение всей Вашей жизни и по-разному духовно обогащать ее. Заблуждения хранятся в библиотеках, истина живет в человеческом духе. Одна книга порождает другую, и так до бесконечности, духу же отрадно соприкосновение с вечно живыми празаконами, ибо ему дано постигать простейшее, распутывать запутанное и прояснять для себя темное.

Ежели Ваш демон вновь приведет Вас в Веймар, вы найдете бюст Наполеона на месте, ярко освещаемом солнцем, и увидите под спокойной синевой прозрачного лица плотную массу груди и эполет то густо-, то светло-рубинового цвета. И как статуя Мемнона являет нам все оттенки гранита, так в данном случае мутное стекло нас поражает неслыханным великолепием красок. Похоже, что герой победил и в учении о цвете. Примите мою нижайшую благодарность за нежданное подтверждение столь дорогой мне теории.

Медаль Ваша тоже значительно обогатила мою коллекцию. Имя Дюпре стало привлекать мое внимание. Превосходный скульптор, отливщик и медальер, он сделал модель и сам же отлил памятник Генриху Четвертому на Понт-Нёф. Присланная Вами медаль подстрекнула меня пересмотреть все остальные в моем собрании, и я обнаружил еще несколько отличных медалей с его подписью и несколько неподписанных, но, видимо, сделанных той же рукой; как видите, Ваш подарок и тут сыграл немаловажную роль.

С моей «Метаморфозой» и прилагаемым к ней переводом Сорэ мы добрались лишь до пятого листа. Я долго не знал, благословлять мне эту затею или проклинать ее. Но поскольку она ввергла меня в занятия органической природой, я радуюсь и с охотой им предаюсь. Исходное положение, коим я руководствовался более сорока лет, для меня и теперь остается в силе. Придерживаясь его, можно успешно пройти по всему лабиринту постижимого вплоть до границы непостижимого и там остановиться, довольствуясь тем, что тебе открылось. Ведь продвинуться дальше не удавалось еще ни одному философу ни древности, ни нового времени. И едва ли кому подобает черным по белому высказываться о том, что лежит за этим пределом.

И.-В. фон Гёте.

Во время моего пребывания в Нордгейме, куда я после остановок во Франкфурте и Касселе, добрался только к концу октября, все словно бы соединилось для того, чтобы сделать для меня желательным возвращение в Веймар.

Гёте не дал своего согласия на скорое опубликование «Разговоров», и, следовательно, на успешном начале чисто литературной карьеры приходилось поставить крест.

Вдобавок свиданье с невестой, которую я любил в течение долгих лет и с каждым днем все больше проникался сознанием ее незаурядных достоинств, пробудило во мне жгучее желанье наконец соединиться с ней, а значит, и обеспечить себе существованье.

Вот в этом душевном состоянии меня и застало письмо из Веймара, посланное по повелению великой герцогини и чрезвычайно меня обрадовавшее, как то видно из моего нижеприведенного письма к Гёте.

Нордгейм, 6 ноября 1830 г.

«Человек предполагает, а бог располагает»; не успеешь глазом моргнуть, и наши желания и намерения становятся уже не теми, которыми были раньше.

Какой-нибудь месяц назад я побаивался возвращения в Веймар, а нынче не только хочу воротиться побыстрее, но еще лелею намерение остаться там навсегда, и более того — зажить своим домом.

Несколько дней назад я получил письмо от Сорэ с предложением от имени великой герцогини обеспечить меня постоянным жалованьем, буде я захочу вернуться в Веймар и продолжать занятия с принцем. При встрече Сорэ собирается сообщить мне еще что-то приятное. Из всего этого я заключаю, что в Веймаре ко мне отнесутся с благорасположением.

Как охотно я бы поспешил написать Сорэ о своем согласии, но мне стало известно, что он уехал к родным в Женеву, и я вынужден покорнейше просить Ваше превосходительство взять на себя труд передать ее императорскому высочеству, что я в ближайшее время приеду в Веймар.

Надеюсь, что это известие будет и Вам до какой-то степени приятно, ибо Вы давно уже печетесь о моем счастье и душевном спокойствии.

Шлю свой нижайший поклон всем Вашим милым домочадцам и уповаю на скорое и радостное свидание.

Э.

Двадцатого ноября после обеда я выехал из Нордгейма по дороге на Геттинген, до которого добрался уже впотьмах.

Вечером за табльдотом хозяин, узнав, что я из Веймара и нахожусь на обратном пути туда, спокойно сказал, что великому поэту Гёте, в его преклонном возрасте, суждено еще испытать тяжкое горе: сегодня он прочитал в газетах, что его единственный сын скончался в Италии от удара.

Нетрудно себе представить, что я испытал, услышав это. Я взял свечу и поспешил в свою комнату, дабы посторонние люди не стали свидетелями моего душевного потрясения.

Ночь я провел без сна. Печальное событие, столь близко меня касавшееся, не шло у меня из головы. Последующие дни и ночи в дороге, а затем в Мюльгаузене и Готе я провел в таком же смятении. Один, в дорожном экипаже, за окошком тусклые ноябрьские дни и пустынные поля, ничто внешнее не в состоянии рассеять или ободрить меня, направить мои мысли в другую сторону, а на постоялых дворах среди проезжающих только и разговоров, что о последней новости дня, то есть о трагическом событии, так больно меня задевшем. Тревога, что Гёте, в его преклонные годы, не снесет подобного удара. «И какое впечатление, — говорил я себе, — произведет на него твой приезд, ты уехал с его сыном, а воротился один! Взглянув на тебя, он впервые ощутит всю горечь утраты».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});