Мемуары - Эмма Герштейн

Это были строки из стихотворения Н. Гумилева «Наступление» (1914 год).

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ На дне воронки

Та научная сотрудница, третируемая недавно художниками, в молодости, как говорят, была балериной. У нее остались «изящные» манеры, чего у профессиональных балерин в повседневной жизни не бывает. В музее она нашла себе преданного помощника. Это был новичок-мальчик с женственными повадками. Он охотно, с любовью и рвением выполнял поручения бывшей балерины и будущей писательницы о Лермонтове. Но у него самого будущего не было. В первый же день войны он исчез — его призвали, отозвали, отослали? Скоро, очень скоро нам как-то невнятно сообщили, что он уже убит. Промелькнул и сгинул — мальчик с извивающимися движениями и открытой улыбкой.

Больше никого из наших выставочных пока не призвали. Но, конечно, мы не могли отгородиться от событий. Постепенно они становились все более грозными, но мы продолжали свое дело с таким напряжением, что даже находили место шуткам: «есть только две цели — взять Берлин и открыть выставку». Нам казалось, что Берлин возьмут без нас, и очень скоро. Сводки «От Советского информбюро» еще не убили этой надежды. Но постепенно мы стали слышать, как наши войска оставляли один населенный пункт за другим. А Эндер пришел в музей с сообщением, что только что через Красную площадь к Замоскворечью проехал грузовик, набитый людьми. На их лицах было написано невероятное напряжение. Не из боя ли они вырвались? Такие новости пока что действовали нас так, что мы еще более остервенело работали. «Вы что, железные?» — с удивлением спрашивала меня вахтерша, дежурившая в наших залах. Стояла необычная для Москвы жара. Окна, как мы помним, были у нас зашиты наглухо, в других залах музея уже ввели затемнение окон. Мы задыхались от неимоверной духоты. А экспонаты наши хранились внизу в подвале этого огромного здания. Оттуда мы таскали их в тяжелых ящиках на самый верх, под раскаленную крышу, взбираясь по лестницам (лифтов там не было) переходя в другой подъезд через анфиладу залов третьего этажа.

Вахтерша рассказывала о встрече со старым товарищем-коммунистом. Он описывал, немецкие танки как надвигающееся огромное стадо чудовищ. Бороться с ними нет никакой возможности. «Но, — говорил он, — нельзя же самим класть голову на плаху. Надо драться».

Необыкновенные события вызывали в памяти моей собеседницы годы ее юности, время гражданской войны. Родом она была из Астраханской губернии. Их деревня переходила из рук в руки. Женщины прятались. Когда красные стали брать верх, они вылезли из подполов. Побежали задами навстречу победителям с криком: «Где наши коммунисты? Где наши коммунисты?» «Найдем», — отвечали им. Разыскали местных мужиков, под угрозами они довели их до берега Волги. Приказали им: «Раскапывайте!» «Мужики стали белыми, как ваш платок, — продолжала вахтерша. — Там в яме наши коммунист все и лежали. И среди них одна женщина. При нас раскапывателей и расстреляли… А через Волгу такой мост… и так акации пахли!..»

Среди вошедших в деревню красных был ее будущий муж. Она с ним всю страну объездила, потому что он стал прокурором, его посылали в разные районы. А потом он начал ездить в командировки вместе с инспекторшей. «А я от горя заболела, лежала в больнице, он ко мне пришел. Да о чем говорить, если эта инспекторша уже заположенила?»

Как всегда, в обеденный перерыв я выскочила из Исторического музея в летнее кафе под большими зонтами.

Недалеко от меня за столиком сидели двое. Один рассказывал что-то ровным голосом, без восклицаний и пауз: «…девки наши намазали лица углем, навернули на себя всякое тряпье, чтобы казаться старухами… Я иду, подошел к околице, а там… "он"…» Эпически» тон выдавал его еще не утихшее глубокое волнение. Ему удалось выбраться из деревни, занимаемой немцами…

…Возвращаюсь из клуба, где читала лекцию милиционерам о войне 1812 года. Со мной передвижная выставка. Она тяжелая, поэтому меня на обратном пути провожает милиционер. Мы стоим у Белорусского вокзала, пережидая проезд транспорта. С Ленинградского шоссе мчатся машины — грузовые, легковые, мотоциклы. На некоторые мотоциклетки мне указывает мой провожатый: «Эти едут с фронта». Я обращаю внимание на другие машины и ошибаюсь. Мой спутник прекрасно разбирается в каждой по типу грязи, которой она заляпана, по лицам едущих. Он знает также людей, ныряющих в метро, — вот обычные известные в районе пассажиры, а этот кто-то чужой.

Да, фронт близко, бомбежка с воздуха стала чаще. С 23 июля она началась. Налеты были и днем и ночью. «О! Адольф прилетел!» — хорохорится застигнутый на улице молодой зенитчик. И мы прячемся под крышу открытого угла многоэтажного дома. До убежища не добежать. Клавдия Борисовна все еще служила в Литературном музее. Она пришла из своей верхней комнаты, одетая в какой-то тулуп, сапоги, она подошла к моему столу, чтобы проститься перед поездкой на грузовике рыть окопы на дальних подступах к Москве. Молча взяла лежащий на столе листок с планом лекций для ПВО и на обороте написала:

«Где она, волшебной ГесперидыЗолотящаяся даль?

1/9-41 Эмме»

Я так и не дозналась, откуда эти два стиха.

Впоследствии она была эвакуирована с дочкой в Казахстан, вернулась в Москву, много лет оставалась личным секретарем Вл. Дм. Бонч-Бруевича. Дочку вырастила одна, дала ей возможность получить хорошую специальность (врач).

Ждали нового «барина», как выразилась наша домработница Поля. Она сравнивала возможный вход немцев в Москву с опытом своей жизни. Когда уходишь на новое место, волнуешься, думаешь, каков он будет этот новый барин? А глядишь, и с этими хозяевами жить можно. С начала войны ее мобилизовали на трудовой фронт. Она поехала рыть окопы. Приезжая оттуда на один день, рассказывала, как работают одни женщины, а мужчина-надсмотрщик расхаживает вокруг них и погоняет. «Если бы кто-нибудь умный приехал и только посмотрел на это. Только бы видел!»

Вместо Поли у нас была другая домработница, чужая и временная. Во время бомбежек она брала свою корзинку с вещами и сидела с ней в обнимку во дворе, не обращая никакого внимания на оставшихся в доме. Но даже такая бездушная эгоистка очень верно высказалась о речах первого секретаря горкома партии. Они лились из репродукторов в промежутках между сводками Советского информбюро, воздушными тревогами и отбоями: «В такое время нужно говорить особенными словами, хочется услышать что-нибудь необыкновенное». Она, вероятно, имела ввиду нечто соответствующее исключительности момента. Что касается патриотического чувства, то русских людей не надо призывать к нему, оно у них в крови.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});