Вечный зов - Анатолий Иванов

— Заходи, Фёдор. — Поликарп распахнул воротца.

Фёдор прошёл в глубь усадьбы. Под старой берёзой стоял стол. На столе зелёным боком поблёскивал самовар, большеглазая девушка с длинной косой убирала чайную посуду.

— Это Федька Савельев, Тося, — сказал Поликарп девушке. — Тоже на Кафтанова всю жизнь спину гнёт. Кто сейчас у него в «смотрителях»-то на заимке?

— Не знаю. Я с тайги только вчера приехал.

Девушка улыбнулась Фёдору, унесла самовар.

— Ну, и как вы там, в тайге?

— Ничего, робим.

— Мужички-то что?

— А что?

— О чём думают-размышляют?

— Откуда я знаю, об чём? Харчи ежели плохие, матерятся почём зря. Кафтанова костерят. Да какие мужики? Старичьё да бабы.

— Об войне что думают?

— Да что? Ничего. У кого взяли на войну мужиков, ревели часто сперва. Потом, давно уже, перестали. Сейчас молятся только.

— И всё?

— А что ещё?

Поликарп помолчал, задумчиво глядя в сторону. И всё колотил пальцами по столешнице.

— Да-а, Федьша… Вот и я гляжу — идёт тут жизнь, как стоячее болото. Хорошо-о тут Кафтанову.

— Ему везде неплохо. С деньгами-то.

— Да? — Поликарп быстро кинул глаза на Фёдора. — Это как сказать…

Фёдор хотел спросить, почему это Кафтанову плохо было бы в другом месте, но не осмелился.

— Про Антона, брательника старшего, ничего не слыхать? — спросил Поликарп.

— Нет.

Солнце спустилось за Звенигору, оно словно провалилось куда-то сквозь землю у самого подножия, потому что его лучи били теперь из-за скал отвесно вверх. Потянул ветерок, ощутимо повеяло прохладой, старая берёза зашумела жёсткой, пыльной листвой.

— Работать опять у Кафтанова будешь? — спросил Фёдор.

— Теперь он разве возьмёт меня? — усмехнулся Поликарп. И, помолчав, прибавил: — Да я не тужу, без работы не останусь.

— А как всё ж таки там, на войне?

— Интересуешься?

— Поговаривают, и меня могут вскорости взять.

— Тебя? — Поликарп сощурил глаза, помолчал. — Вряд ли тебя возьмут теперь. Не успеют.

— Это как так? К концу идёт, что ли?

— К концу. По всему видать, — кивнул Поликарп.

Уходил Фёдор от Кружилина съёжившись, чувствуя на своих лопатках острый его взгляд. Шёл и думал, что «резь» в глазах Поликарпа действительно есть, что всё время, пока он сидел за столом, Кружилин обдирал его взглядом будто хотел разглядеть насквозь.

…Потом Фёдор, вместо того чтобы идти к старосте, долго, до самых сумерек, сидел в жиденьком перелеске под старой, чахлой сосной, глядел, как чернеют, остывая, каменные утёсы Звенигоры.

Гулял не сильный ветер где-то поверху, качал потихоньку старую, высохшую почти сосну, её верхушка шумела не очень громко, но тоскливо, будто жалуясь на ночь, на темноту, на свою старость и одиночество. Над сосной кружили почему-то вороны.

От мысли, что надо идти к Инютину, что он увидит сейчас опять его лисью бороду, круглые водянистые глаза, волосатый, тоже круглый, как подковка, рот, Фёдора мутило. Но всё-таки поднялся наконец, пошёл. Ветер расшвыривал, растаскивал над головой невидимые тучи — вверху замелькали широкие звёздные прогалины, как лужайки с жёлтыми цветами.

Огней в деревне не было — как началась война, туго стало с керосином. Только в лавчонке вот да ещё в доме Кафтанова светилось одно окошко на втором этаже. «Чьё же это? Не Аннино ли?» — подумал Фёдор, чтобы не думать об одноногом Инютине.

И пошёл на этот огонёк, хотя идти ему надо было совсем в другую сторону.

Минут десять он бродил вокруг кафтановских завозен, постоял возле штакетника, поглядывая на светящееся окошко. Теперь он знал, что это её, Анны Кафтановой, комната: раза два-три он видел на стене тень от её головы, потом и сама она подошла к окошку, задёрнула цветастые ситцевые занавески. И Фёдор, не отдавая себе отчёта, что делает, перемахнул через штакетник, подбежал почти к самой стене, схватил горсть земли пополам с песком и швырнул в окно. Стекло тихонько звякнуло, по занавеске скользнула тень, и окошко потухло. Он бросил ещё горсть песка. И стал ждать чего-то, прислушиваясь, но ничего не услышал, абсолютно ничего, только лаяла на другом конце деревни собака. И медленно пошёл по кафтановскому подворью.

Усадьба была огромная. Сам дом стоял в глухом, крайнем переулке, окнами глядя на деревню. Справа и слева когда-то были пустыри, потом деревенские мужики распахали их под огороды, а сзади дома, саженях в полутораста, стояли в жиденьком перелеске коровники и конюшни, хлебные амбары, всякие навесы, повети и прочие постройки. Место для хозяйственных построек было очень удобное, сразу за коровниками и конюшнями начинался редковатый лес, через который к кафтановской усадьбе были наезжены дороги. Между хозяйственными постройками и домом — огород, сад и ягодники. Жена-покойница Кафтанова, большая любительница всяческих варений, каждое лето заставляла баб расчищать заросшие диким кустарником участки, копать лунки, высаживать в них рябину, черёмуху, облепиху, яблоньки-дички. За несколько лет на усадьбе вырос хороший сад. После смерти жены Кафтанова и сад и ягодник стали приходить в запустение. Потом Кафтанов велел часть сада безжалостно вырубить, по обеим сторонам дома поставить по три длинные завозни. Так было и сделано, завозни поставили, за время строительства вытоптали почти весь оставшийся ягодник, поломали, попортили остаток сада, и теперь лишь кое-где торчали сиротливо деревья и кустарники.

«Тоже мне хозяин! — подумал Фёдор со злостью о Кафтанове. — И красота была какая, а главное — сколь добра этот сад да ягодник давали. Варенья одного, сказывают, десятки пудов варили. Да молотая черёмуха, да сушёная малина… Всё-то не пожрать им — так продавали бы. Я бы, владей всем этим, продавал. А завозни там, за конюшнями, поставил бы. Места разве мало?»

Фёдор сожалел о загубленном саде, как о своём собственном, не замечая, впрочем, этого.

Он снова оказался у крыльца. Поднялась луна, осветила это высокое крыльцо с перилами, крепкие двери с железным кольцом. И вдруг кольцо шевельнулось. Фёдор мгновенно отпрянул в сторону, за черёмуховый куст. Сильно заколотилось его сердце, он был почему-то уверен, что из дома выйдет Анна.

И действительно, открылась тихонько дверь, и вышла Анна. Она была в той же кофте и зелёной юбке, что и днём, лишь волосы распущены, будто девушка только что пробудилась ото сна, оделась, а причесаться ещё не успела.

Вела она себя странно. Сперва высунула из дверей голову, прислушалась. Потом вышла на крыльцо, постояла, прижавшись спиной к дверному косяку, вытянувшись стрункой. Она часто дышала, будто ей не хватало воздуха.

Помедлив, девушка пошла к калитке, остановилась там, глядя поверх штакетника в пустой сумрачный переулок. Когда Фёдор осторожно, почти на цыпочках, подходил к ней, он услышал, что она тихонько-тихонько поёт:

Рябинушка качаетсяВсю ночку напролёт,А девонька всё маетсяИ всё кого-то ждёт…

Фёдор спросил вполголоса:

— Меня, может?

— Ох!

Стегани её кнутом вдоль спины — и то Анна не обернулась бы с такой поспешностью.

— Чего испугалась? Не бойся.

— Уходи… — слабо вскрикнула она, скользя спиной вдоль забора, точно хотела упасть на бок.

Фёдор не дал ей упасть, цепко схватил, прижал к забору, ощутил, как дрожат её коленки. А потом его рука сама собой скользнула с её плеча вниз, он ощутил под ладонью бугорок её груди, сильно сжал, а другой ладонью взял Анну за затылок и, преодолевая сопротивление, пригнул голову к себе, поцеловал прямо в горячие, сухие губы. Пока целовал, она стонала и билась, потом обмякла, замолкла. «Вот и всё», — усмехнулся Фёдор, оторвал её от земли, понёс мимо крыльца, мимо завозен в глухое место, в заросли. Он нёс, длинные волосы её тяжёлыми прядями болтались где-то у его колен, она держалась за его шею и почему-то всё повторяла:

— Я ведь думала — ты ушёл… Я думала — ушёл ты…

И когда стал класть её на землю, она легла покорно, не сопротивляясь, только сказала негромко и задумчиво как-то:

— Бабу хочешь с меня сделать? Ну, делай. Только помни — этой же ночью я и задавлюсь. Как мамка…

И, перевернувшись на бок, заплакала, тяжко зарыдала, тыкаясь лицом в тёплую и пресную травянистую землю.

Она плакала, разметав по земле космы волос, и Фёдор, не на шутку испуганный её словами, сразу остывший, глядел на неё и думал: «Задавится… Ей-богу, в мать она. А я потом отвечай. Отец её тогда кишки мне без всякого суда выпустит. Нет уж…»

Сердце его моталось в груди, как у человека, чудом избежавшего смертельной опасности. «Нет уж, не буду эдак… И без того, кажись, никуда теперя не денется. Вот ежели по общему желанию всё у нас произойдёт, возьми меня попробуй голой рукой тогда, Михайла Лукич…»