Братья Ждер - Михаил Садовяну

— Было бы лучше, если бы ты не оказался пророком, честной постельничий.

— Я и сам не рад, что так получилось, святой отец. Однако, с тех пор как я стал приглядываться к княжичу Алексэндрелу, заметил я некоторые странные вещи. Он ни разу не посмотрел мне прямо в глаза.

— Это у него с детства.

— Понятно. С рождения, значит, отец Амфилохие. Подобно тому, как в семенах пшеницы заключено все то, что определяет ее рост, цвет и зерно, так и в человеке от природы заложены его достоинства и недостатки. Как говорит древняя мудрость: «У человека все на лбу написано». Это тайна, которую еще не открыл всевышний людям, и нам неведомо, почему Штефану-водэ не дано иметь счастья в своих детях, тогда как самому ему дарованы все царские достоинства. Облик же Александру-водэ отмечен особыми приметами: во-первых, у него редкие, мелкие и желтые зубы; во-вторых, в уголке правого глаза, у самого носа, синеватое пятно, которое знахарки зовут «мухой». Оба эти знака свидетельствуют о телесной слабости. Да и по всему видно, что он из-за любого пустяка портит себе кровь, как говорят в простонародье. Его лицо увяло от желчности. Горечью напитано его сердце. Нет покоя его душе, как речной волне. Я был удивлен, что он мог подружиться с Ионуцем Ждером.

— Это не было дружбой, постельничий.

— Так оно и оказалось.

— Однако, — добавил монах, — я все же не верил, что он решится нанести удар из-за угла, да еще причинит при этом боль родному своему отцу.

— Оказывается, мои пророчества сбылись. Но я не прорицатель. Я знаю, что между трапезной и покоями князя есть порог. Встав из-за стола, князь первым переступает этот порог, за ним следует Алексэндрел. Я заметил, что княжич каждый раз спотыкается об этот порог. Я догадался, что он от природы рассеян, что в голове у него путаница и не понимает княжич, какой страшный поступок намеревается совершить. Взбредет ему что- нибудь на ум, и он сразу же торопится действовать.

— Да-да, — отозвался отец Амфилохие. — Так, стало быть, погиб Атанасий Албанец, который долгие годы был стражем у покоев нашего повелителя. Княжич выпросил у господаря этого человека шесть месяцев назад, когда поселился в Бакэу. Оп так сладкоречиво уговаривал отца, что тот дал согласие. И вот теперь князь узнает, что Атанасия больше нет в живых. Что мы ему ответим? Либо ничего, либо прибегнем к обману, да простит нас господь. И если бы еще только это! Если бы испуг или страх перед богом остановил княжича! Опасность не миновала, ибо, когда князь все узнает и увидит, его может охватить смертельная тоска! Я думал избавить Алексэндрела от искушения. Он не находит себе покоя прежде всего из-за Ионуца Ждера, который мне особливо дорог, постельничий Штефан. Почему он мне так дорог, может быть, твоя милость когда-нибудь узнает. Я решил устранить его с пути княжича, пусть некоторое время они не видятся; быть может, тогда пройдет у Алексэндрела зависть и остынет злоба. А сейчас, как только перед ним появляется Ждер, княжич приходит в ярость, словно бык, которого дразнят красной тряпкой. Полагаю, что для усопшего вы сделали все, что надлежит?

— Все совершили согласно клятве. Около него остался монах. Он печется о его душе, а для человека нет ничего дороже спасения души.

— Да-да. Я думаю, постельничий, что вокруг господаря собрались верные советники и воины. Некоторых князь избрал по присущему ему дару постигать людей, хотя он слеп перед кровным своим сыном. Чужих хорошо разгадывает, а вот Алексэндрела не знает. Но все-таки князя окружают надежные сподвижники — одних нашел он сам, других подобрал для него я. Все они — словно послушные руки князя. Погубить кого-либо из них — значит ослабить силы князя. Сегодня погубят одного, завтра — другого, и у господаря не останется верных людей, а сейчас он так нуждается в поддержке! Кто знает, может, и мне не миновать гибели.

— Отец Амфилохие, грустные мысли чересчур далеко заводят тебя.

— Не забудь, что сказано в Писании: «Злые не знают покоя».

Постельничий Штефан ничего не ответил, только тяжело вздохнул.

В келье архимандрита воцарилась тишина. За стенкой, в часовне, послышались шаги церковного служки, зажигавшего лампады перед иконой, у которой ежедневно молился Штефан-водэ. Икона находилась справа от алтаря, на ней была изображена богоматерь с младенцем; в левой стороне часовни укреплен был стяг с образом святого Георгия, пронзающего копьем дракона. Возле этого стяга, под которым неизменно шел в бой Штефан- водэ, теплилась лампада. Через окошечко из кельи архимандрита можно было наблюдать за неторопливыми движениями причетника. Оба не шевелились все время, пока шло приготовление к службе. Причетник обогнул алтарь, освещенный мерцающими лампадами, и вышел.

— Князь во дворце? — спросил постельничий.

— Нет, отправился на прогулку в Редиу. Там он увидит начальников над рэзешами и служилых бояр из Лэпушны. Но к молитве вернется.

Слышно было, как кто-то скребется в низкую дверь кельи, и служка, зажигавший лампады в часовне, просунул в дверь голову.

— Владыка, целую десницу. Дозволь уведомить, согласно твоему веленью, что прибыл молодой конюший.

— Веди его сюда, отец Емилиан.

Ждер появился из темноты и подошел под благословение архимандрита. Постельничий Штефан встал ему навстречу, и Ждер, выпрямившись, почувствовал, что его обняли и поцеловали. Откинув голову, он посмотрел на своих друзей и улыбнулся. Архимандрит, любуясь статной фигурой юноши, покачал головой. Растут дети, становятся мужчинами, и недалек тот день, когда они будут седыми.

— Уходишь, постельничий? — мягко спросил он.

— Ухожу. Приду попозже.

— Да. Нам еще нужно поговорить.

Постельничий Штефан понял, что сейчас ему следует удалиться. Лицо архимандрита будто затуманилось, в голосе появились грустные нотки.

Оставшись вдвоем с Ионуцем, архимандрит прошелся несколько раз по келье, останавливался, оглядывал молодого конюшего, наконец, положил ему на плечо руку и, подведя к одному из кресел, пригласил сесть.

— Послушай, Ионуц, с некоторых пор меня гнетет печаль… Мне надо поговорить с тобой.

Ждер выпрямился. Впервые архимандрит разговаривал с ним словно с отроком, выросшим возле него. Были, оказывается, в этом монахе и доброта и отзывчивость, хотя Ждер всегда считал его замкнутым в себе, словно крепость. Теперь из этой крепости опустился мост. А за ним светилась улыбка.

— Расскажи мне все, что произошло с княгинями Раду-водэ у Кристешть. Ничего не пропускай.

— Все в точности расскажу.

Отец Амфилохие сел в соседнее кресло так, чтобы можно было наблюдать за юношей.

Ионуц Черный рассказал все, что случилось.

— Так, — произнес отец Амфилохие. — А теперь скажи мне, Ионуц, что ты обо всем этом подумал.

— Мне нечего было думать, отец Амфилохие. После того как мне раскрыл глаза его милость постельничий Штефан, я знал одно — что должен защищать свою жизнь. И поэтому не дал умертвить Албанца, я хотел, чтобы он мог исповедаться.

— Хорошо, Ионуц. Долг христианина — не дать верующей душе погибнуть.

Ждер молчал, нахмурив лоб.

— Разве не так, Ионуц?

— Не стану обманывать тебя, отец Амфилохие, — смиренно признался Ждер. — Я дал ему возможность исповедаться лишь потому, что хотел защититься. Было нас там трое бояр вместе с отцом Никодимом, да горец Гаврил Бырлиба, что поддерживал умиравшего Албанца, и наши слуги: мой — Георге Ботезату и слуга постельничего — Григоре Дода. Все знали, что Атанасий Албанец — верный страж господаря, и только последнее время находился при дворе в Бакэу, на службе у Алексэндрела-водэ. Хоть и не все слышали, что он говорил на ухо отцу Никодиму, но не трудно было догадаться, что Атанасий вел речь о княжиче, которого он носил на руках и которому служил как верный пес. На исповеди он назвал имя своего хозяина, — того, кто приказал ему напасть на стражу, охранявшую княгинь. И Бырлиба, который поддерживал Атанасию голову, и другие, стоящие рядом, ясно услышали имя Алексэндрела-водэ, в этом не может быть никаких сомнений. Отец Никодим связан тайной исповеди, но остальные вольны рассказывать об услышанном.

Отец Амфилохие поднялся с кресла и, глубоко взволнованный, подошел к Ждеру.

— Что же ты намерен теперь делать? Ты хочешь, чтобы обо всем этом узнали люди и донесли господарю? Чтобы насмерть поразить его стыдом и отвращением? Разве ты не видел, как поступил Албанец, дабы уйти из жизни безыменным и стереть все следы своего проступка? Ты хочешь обрушить этот ужас на своего повелителя? Чтобы князь понял, что он не может возлагать никаких надежд на своего первенца? Большей муки не может быть для господаря, чем мысль о том, что память о нем покроется позором.

— Отец архимандрит, — повернулся Ждер, — я не этого добивался. Я не хочу, чтобы об этом узнал князь Штефан либо кто другой. Я и все, кто был там, поклялись молчать. Однако княжич должен знать, что нам все известно. Тогда он утихомирится и мы могли бы жить спокойно.