Арена - Никки Каллен

— Здравствуй, — голос его был как опера Масканьи — что-то абсолютно восхитительное, как горячий шоколад и звёздное небо, — как тебе мой мост? Или ты всё равно не веришь и видишь другое?

— Я не ясновидящая, — сказала она; лицо у неё было тонкое и строгое, словно она не улыбалась никогда; словно всю жизнь ей приходилось воевать и судить; только крыльев ей не хватало за спиной, огромных, сверкающих, точно снег.

— Какое счастье, что ты есть, что я тебя не придумал и что ты не порождение тумана, — он снял пальто и накинул ей на плечи, — ты пообедаешь со мной?

— Где?

— Где захочешь. Только здесь, на Краю, пикник не получится: теперь здесь толпы народа…

— Теперь здесь строят мост. Как корабль. Как новый город.

— Да, он обнял её, будто они помолвлены, и поцеловал в макушку, и ей стало тепло, — его будут строить всё время, растить — ночью станут светить прожектора; извини меня, я разрушил твой мир…

— У меня есть ещё много интересного в шкатулке, — ответила она и вняла его за руку; и повела — по городу, по своей улице, показала церковь Святого Себастьяна, он улыбнулся, вспомнив, что она сразу назвала его святым; показала кафе «Звёздная пыль», потом свой дом — он был трёхэтажным, с красной крышей, с узкими стрельчатыми окнами с красивыми ставнями, с картинки — средневековый чешский городок; и по краям, вместо углов, башни; «похоже на мой дом, — сказал Эрик, — люблю башни: они меня вдохновляют, кажутся воротами в другие миры» «моей маме тоже нравится; у неё круглая комната, и в ней необыкновенно много света — ей нужно, она вышивает золотом»; они вошли в квартиру — было тихо, только голоса с улицы; Берилл постучала в дверь круглой комнаты: «мама, ты будешь есть?» — никто не ответил; Берилл открыла дверь: в вышивальной Сибиллы не оказалось, она спала в своей спальне; Берилл запустила Эрика в круглую комнату и показала ему гобелен.

— Я его видел, — сказал Эрик удивлённо, — я был в часовне, где висел этот гобелен; совсем маленьким мама возила меня по всяким святым местам, где есть вещи Девы; потому что мне всё время снились плохие сны… я помню его… он ужасно выглядел, а теперь как новый… словно его только сейчас делают…

— Тебе нужен был мишка-засыпайка, чтобы сны не снились плохие.

— А что это?

— Плюшевый мишка в ночном колпаке и с подушкой в лапах… я тебе сошью… — она погладила его по волосам, чёрным и таким нежным, что хотелось пропускать сквозь пальцы, как фасоль, крупу; некоторые так делают, потому что пальцы чувствительные, от удовольствия можно даже потерять рассудок; Берилл закусила себе губы, а он даже не заметил, улыбнулся только на прикосновение. Потом она привела его на кухню: круглый стол, плетёная лампа над ним, вместо табуреток и стульев — кресла, чёрные, бархатные, потёртые; сварила какао, достала из холодильника салат из курицы, винограда, кукурузы, зелени, оливок, грецких орехов и подогрела тефтельки и пирог с яблоками, мандаринами и сахарной пудрой — это они уже сами с Сибиллой пекли, по бабушкиному рецепту; посуда вся была глиняная или деревянная, дорогая, а кастрюли — стеклянные, только чайник обычный — зеркальный, со свистком; Эрик рассматривал квартиру — очень простую и очень уютную, в которой можно прожить всю жизнь, никуда не уезжая: много ламп, будто их кто-то коллекционировал, много старинной мебели, за которую в столичных антикварных лавках дрались бы, а здесь в ней жили — везде небрежно лежали расшитые подушки, одежда; в настоящем вольтеровском кресле в гостиной спала пушистая белая кошка; «соседская, — сказала Берилл, — но соседи уехали недавно в Большой город как раз накануне, когда он погас… и бросили её; мы её забрали; она всегда нас очень любила, родила в прошлом году в этом кресле семь котят», стол эпохи Людовика XIV был весь в пятнах от горячих кружек и тарелок; и всюду книги — стопки книг — самых разных: романы английские, альбомы по искусству, мемуары и автобиографии, пьесы и трактаты, сказки и фантастика; несколько старинных, в коже с тиснением, с потемневшими золотыми уголками, и все на старофранцузском и провансальском; «это месье де Мондевиля, про танцы»; Берилл села и поставила босые грязные ноги на одну из стопок для удобства; Эрик ел и смотрел на эти её ноги, изящные, маленькие, как у японки; когда он допил какао, Берилл опять взяла его за руку — Эрик чувствовал себя Алисой в стране Чудес; она показала ему свою комнату, тоже в книгах, старинную кровать с балдахином — это «прапрапрапрабабушкина»; а потом подошла к узкой и высокой, в её рост, картине: святой Себастьян в окровавленных доспехах, чёрная прядь волос на глаза, розовые губы — Киллиан Мёрфи из «Ветра, что качает вереск»; что-то нажала, что-то щёлкнуло — картина оказалась потайной дверью — а за ней притаилась ещё одна комната, маленькая, вся в шкафах — резных, чёрных, розовых, золотистых, красных; на полу лежал мягкий чёрный ковёр, словно земля в лесу, и воздух здесь был сухой, мягкий, и лампа на цепочках, круглая, неяркая, точно вечер.

— Что это?

— Хранилище, — Берилл стала открывать дверцы шкафов: везде лежали ткани, кружева, золото, серебро, жемчуг и топазы для вышивания; всё сверкало и переливалось, будто сокровищница дракона. Она распахнула руки, словно хотела обнять это всё. — Красиво?

— Невероятно; это и есть твоя шкатулка?

— Одна из, — Берилл вытянула с полки кружевную белую ткань, прошитую серебром. — Она кажется жёсткой из-за серебряных нитей, но потрогай — сама нежность, — Эрик коснулся материи.

— Правда, как трава летом, ночью.

— Это я купила — я мечтала о ней ужасно долго; отреставрировала один гобелен, не такой сложный, как этот, с Успением; этот старый, а тот был просто в копоти от свечей; и меньше намного, с флаг величиной; на гобелене был Иисус — подросток, таких изображений очень мало в мире; он смотрел прямо на меня, пока я чистила нитки, и улыбался: он держал в руках книгу, будто оторвался на мгновение взглянуть на меня, через века, через Вселенную, на самом интересном месте; приключенческая, наверное, книжка, про каких-нибудь пиратов, ведь тогда уже существовали пираты; он был рыжий, кареглазый, красивый, как один из братьев Фелпс; это были мои первые деньги — за гобелен; и я купила себе книг и эту ткань.

— Ты хочешь сшить себе платье?

Она схватилась за голову.

— Ты что, нет, конечно! Это же святотатство.

— А что с ней делать?

— Танцевать, смотреть, накидывать на плечи, лежать, трогать, — она вытащила весь отрез и положила на ковёр; и стала кружиться в этой крошечной комнатке, будто под снегом, и вытаскивала ещё и ещё ткани: дорогой муар, крепы, тафта, бархат шанжан, ткани гофре, гипюры, шёлк-крэш и бархат-деворе, жаккарды с вытканными рисунками — разноцветные, переливающиеся, целый ворох; вальсировала с ними, бросала их на ковёр и потом упала сверху, как в стог сена; и постучала ладонью рядом — ложись, мол; Эрик улыбался и смотрел на неё сверху.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});