Судьба открытия - Николай Лукин

Спустя недели две-три, по распоряжению ректора, было назначено собрание сотрудников лаборатории и кафедры Зберовского — с привлечением всего факультетского актива. Опять о том же: надо, чтобы люди откровенно высказали свои мысли.

Накануне дня собрания Григорий Иванович получил ответ на свою жалобу. Ответ изумил Григория Ивановича и очень расстроил. Там было сказано, что критикуемый им фельетон не настолько уж необоснован. В частности, неблагополучие в лаборатории было вскрыто общественной ревизией еще задолго до выступления газеты. «…И редактор был совершенно прав, воздержавшись от опубликования Вашего протеста, ибо протест этот противоречит фактам».

С особенной грустью Зберовский вспомнил теперь о смерти старика академика, который в свое время понял его, тогда безвестного доцента, и смело поддержал. Благодаря тому академику он заведует кафедрой и создана вот эта нынешняя его лаборатория. Эх, если был бы жив сейчас старик!..

К вечеру конференц-зал, где назначено собрание, оказался переполненным. Многие из битком набившихся сюда не имели к Зберовскому никакого отношения. Ждали ректора и секретаря парткома; однако оба они почему-то не явились.

Председательствовал декан факультета.

Голоса первых выступавших звучали неуверенно. С одной стороны, будто нельзя не согласиться — лаборатория давно не радует результатами работ, а расходует большие средства. С другой же стороны, фельетон смешивает с грязью серьезные труды. Нельзя и одобрить такой пасквиль.

Наконец слово взял доцент кафедры Зберовского Игорь Федорович Марков. Высокий и сутулый Всегда уклончивый и осторожный. Сейчас он медленно поднялся на трибуну. Положил портфель, раза два провел ладонью по лысой голове. Сказал:

— Товарищи! — и целую минуту молча проглядывал вынутые из кармана записные книжки.

Непонятно сперва было, куда он клонит. Зачем-то он напомнил о бдительности. Цитировал отрывки из речей крупнейших деятелей партии относительно науки, техники и сельского хозяйства. Наука должна развиваться в содружестве с практикой. Наука не может отрываться от практики и, тем более, ей противостоять. Он, Марков, высоко чтит заслуги профессора Зберовского. Именно это обстоятельство ему позволяет думать, что Григорий Иванович ни одной из своих ошибок не сделал сознательно. А ошибки Григория Ивановича нас ведут в трясину, в идеалистическую топь!..

Марков налил полстакана воды. выпил и искоса посмотрел на Григория Ивановича. Тот пожал плечами. В зале стало тихо. Марков повторил:

— В идеалистическую топь. Да! Я отвечаю за свои слова!

Затем он продолжал так: профессору было бы полезно не пренебречь наследием знаменитых русских химиков. Вникнуть в мысли знаменитых. Свято им следовать. Скажем, Бутлеров создал один из сахаров искусственным путем. Верно! Но с какой же это целью делалось? Разве Бутлерову приходило в голову заменить реально существующий закон природы — фотосинтез в живом зеленом листе — надуманными ухищрениями? Нет, заметьте! Бутлеров был практик, сам занимался пчеловодством. Он отнюдь не призывал к тому, чтобы отказываться от свеклы и пшеницы. Да и смешно отказываться! Пусть Григорий Иванович простит, однако у него порочна прежде всего сама целевая установка. Кому нужны оторванные от задач нашей практики, идущие вразрез с логикой природы, а значит, поистине идеалистические замыслы?

Раздались жидкие аплодисменты. Из глубины зала кто-то зычным басом крикнул:

— Неправда! Ничего подобного!

И закричали уже десятки, перебивая друг друга. Поднявшийся шум заглушил звонок председателя.

На трибуну взошел Никита Миронович Коваль, старший научный сотрудник лаборатории Зберовского. Он был бледен. Небольшая светлая бородка, обычно пушистая, теперь как бы обвисла и заострилась. Стоя на трибуне, он вытер губы носовым платком. Григорий Иванович вспомнил: когда Коваль приходит к нему в гости, он таким же жестом вытирает губы, затем мило улыбается, шутит, поздравляет с праздником и целует руку Зое Степановне.

А сейчас его глаза были какие-то чужие и испуганные. Свою речь Коваль начал, еле шевеля губами. Ему бросили: «Громче», и вдруг он отчетливо заговорил:

— Я признаю свои заблуждения! До сих пор я разделял ошибочные взгляды Григория Ивановича Зберовского. Благодаря указаниям печати мне стало ясно многое. Товарищи, экономика нашей страны каждый день нуждается в помощи науки. Как можно усыплять внимание к сегодняшним нуждам нашего хозяйства, утверждать, будто они — уже пройденный этап, на котором и задерживаться нечего? Зберовский прямо не высказывает этого, но разве это вредное утверждение не вытекает из его идей? Нет, товарищи, от подобных идей я полностью отмежевываюсь! Я к ним впредь не желаю иметь никакого касательства! Я осуждаю их!

Григорий Иванович то щурился, как от нестерпимой боли, то весь его вид выражал растерянное недоумение. Он понимал, конечно, что Коваль кривит душой. Может быть, Марков — другое дело, Марков — узколобый; но Коваль — участник его многолетних работ, мастер тонкого эксперимента, энтузиаст проблемы превращения клетчатки в хлеб и ценные дисахариды… Черт знает, что с людьми происходит! Кто с ума сошел?…

Едва не столкнув с трибуны, Коваля сменила Лидия Романовна. Зберовский смотрел на нее с недоверчивым вопросом. Теперь он был готов к любому новому удару.

Лидия Романовна перечислила доводы доцента Маркова. Потом взволнованно спросила: но в чем же состоит вообще идеализм? Видим ли мы здесь его признаки? И что в трудах Григория Ивановича идет вразрез с логикой природы? Почему творческая мысль должна окостенеть на воззрениях прошлого века, кстати, по-дурацки толкуемых Марковым? Да где же у доцента Маркова хоть крупица здравого смысла? И она закричала, стукнув кулаками по пюпитру:

— Друзья, неужто мы не в состоянии отличить спекуляцию словами от разумной критики? Бессовестную, грязную спекуляцию! Сети интригана!..

Зал будто взорвался аплодисментами и ревом протестующих голосов. Председатель беззвучно тряс колокольчиком.

Глядя на Лиду, Григорий Иванович уже с облегчением и благодарно кивал ей. Не все же боятся, не все же лукавят… Есть честные люди, он в этом всегда был убежден!

А Лидию Романовну Черкашину между тем лишили слова за оскорбление оратора.

Шаповалов чувствовал: перед ним разворачивается нечто недостойное. После выступления Черкашиной все шло в каком-то сумбуре. Резкие возгласы с мест, ожесточенные лица.

Поднимавшиеся на трибуну были Шаповалову в большинстве своем неизвестны. Многие из них на всякие лады продолжали линию доцента Маркова. Эти действовали как бы общим фронтом. Другие принимались страстно защищать направление работ лаборатории Зберовского, однако излишняя горячность мешала им говорить с принципиальных и крепких позиций.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});