Под белой мантией - Федор Углов

— В музыке он, наверно, то же, что и Лермонтов в поэзии. И есть что-то общее, демоническое в их судьбе, характерах. Люблю Мусоргского… как Лермонтова.

Постепенно мы поверили — напишет Пётр Трофимович книгу и о дирижёре.

Глядя на кипы бумаг на столе, я произнёс утвердительно:

— Вот и вы повернулись к документальной прозе.

— Нет! — возразил Пётр Трофимович. — Это, пожалуй, будет всё-таки роман. Не могу я точно держаться своих героев — я лишь от них отталкиваюсь, а сам тянусь к вымыслу. «Над вымыслом слезами обольюсь». Мне нужно выдумывать, фантазировать — так устроен мой ум. Хорошо ли, плохо — не знаю; наверное, плохо, потому что жизнь богаче любого вымысла. Нужно лишь видеть глубину процессов психологических. И подмечать детали. А это самое трудное.

Он брал со стола то одну, то другую книгу.

— Вот смотрите… Всем хороша, а деталей мало. И психологического анализа недостаёт. Художник рождает свои творения в муках, он страдает, мечется, а тут… ничего этого нет. Из пачки книг вынул небольшую, тоненькую…

— Чичерин, наш первый нарком иностранных дел… Он любил музыку, неплохо играл на рояле — всю жизнь увлекался Моцартом, собрал уйму высказываний, мечтал написать о нём. Книги о Моцарте не написал, а вот высказывания великих людей о композиторе и некоторые собственные суждения… опубликовал. Спасибо ему. Здесь кладезь мудрости, свод понятий о существе музыки.

— Вы, очевидно, много уже прочитали?

— Около сотни, а надо ещё две сотни — не меньше!.. Вон у меня список составлен. С профессорами советовался — они-то уж знают. Константин Константинович Иванов, взглянув на этот список, сказал: «Я, пожалуй, и за всю жизнь столько не прочитал». Шутит, конечно. Его познания в истории музыки — не говорю уж о теории — изумительны. Каждая беседа с ним обогащает. Вот подождите, я вас с ним познакомлю.

Мне импонировала такая добросовестность Петра Трофимовича, его стремление докопаться до корня. Так учил нас работать Николай Николаевич Петров — человек, создавший известную в мире отечественную школу онкологии. И, вспомнив своего учителя, я подумал: «Кто же у него учитель — у Петра Трофимовича?» Высказал этот вопрос вслух.

— Что вы, Фёдор Григорьевич! Кто меня учил? Только жизнь. Вы же знаете мою биографию. Самоучка я, во всем самоучка. А значение романов моих вы не преувеличивайте. Литература — дама капризная, успех часто сменяется неудачей, а забвение ожидает почти каждого. Себя переживают единицы, счастливцы — и непременно подлинные таланты. Как соловью дан голос, так писателю должен выпасть талант от природы — а это, уверяю вас, бывает очень редко. Знающие люди говорят, что иной народ тысячелетнюю историю имеет, а талантливого писателя за все века не обнаружилось. Средние таланты есть, а вот алмаза, подобного Пушкину, Есенину, Лермонтову Кольцову, нет. Вот в чём штука.

Разговор этот — не пустая риторика, не желание порисоваться перед вами и выпросить у вас лишний комплимент. Нет, Фёдор Григорьевич, это серьёзно. Талант литературный — действительно большая редкость. И не поймёшь, что в нём главнее: способность ли живописать словом, обрисовать двумя-тремя штрихами портрет человека, характер или ещё какое свойство. Не знаю. Но больше склоняюсь к тому, что главная черта таланта любого художника — чувство земли, породившей его, боль за живущих на ней, гражданская озабоченность. Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Некрасов, Есенин… Они страстно любили Родину.

Вот — Есенин:

Но более всегоЛюбовь к родному краюМеня томила,Мучила и жгла.В другом месте он скажет:Я люблю Родину,Я очень люблю Родину…Или вот:Если кликнет рать святая:«Кинь ты Русь, живи в раю!» —Я скажу: «Не надо рая,Дайте Родину мою!»

Как всегда, беседа наша текла легко, свободно.

Я благодарен своим друзьям-писателям за то, что они обогатили мою душу. Я как бы с новой, неведомой для меня стороны посмотрел на них и открыл в них такие свойства, которые раньше не замечал в повседневной сутолоке. Я увидел патриотов в высоком смысле этого слова. Нет, я вовсе не хочу сказать, что среди других людей, среди моих коллег к примеру, мало патриотов. Наоборот, я как раз старался нарисовать портреты учёных, чья деятельность прославляет Родину, чей образ жизни и мыслей иначе не назовёшь, как только патриотическим. Можно любить Родину, свой народ, делать для этого много полезного; конечно же это патриотизм, заслуживающий подражания. Но любить Родину и народ «до боли сердечной», как говорил Салтыков-Щедрин, любить активно, по-боевому, не жалеть ни сил, ни самой жизни для других — такой патриотизм, как мне думается, чаще всего свойствен людям творческим, особенно остро чувствующим суть вещей, природу добра и зла, размышляющим о путях, ведущих отчизну к счастью.

Не знаю, насколько верны мои наблюдения, но в среде писателей я встречал именно таких людей.

По-своему представил мне писательский мир наш сосед Борис Дмитриевич Четвериков. Он принадлежал к поколению тех, кто начинал свою литературную деятельность в бурные годы Октябрьской революции и гражданской войны.

Борис Дмитриевич был богато одарённым человеком: талантливым художником — от его картин трудно оторваться, так точно и проницательно виденье автора; блестящим музыкантом — не только исполнителем, но и композитором; вдохновенным поэтом — его стихи остроумны, лиричны, наполнены глубоким чувством и большой мыслью.

Но главное его призвание — проза. Рассказы, повести и романы он писал более 50 лет. Его первое произведение печаталось в 20-х годах. Последние десятилетия жизни стали особенно продуктивными. В 1971 году вышел его роман «Во славу жизни» о предвоенном и блокадном Ленинграде. Чрезвычайно занимателен исторически достоверен роман «Котовский», опубликованный в 1971 и 1975 годах. Заслужил признание читателей сборник повестей и рассказов, появившийся на прилавках магазинов в 1976 году…

Не менее интересен как личность и писатель Иван Абрамович Неручев. Общение с ним доставляло мне неизменно огромное удовлетворение.

Меня могут упрекнуть: врач, а не соблюдает законов медицинской морали. Разве этично рассказывать о пациентах, оказавшихся в экстремальной ситуации! Хорошо рассуждать со стороны, а им-то каково было? Где же гуманность, милосердие, врачебная тайна, наконец, которая и теперь, может быть, важна родственникам умершего?

Не могу в данном случае согласиться с этим. И прежде всего потому, что тяжёлая болезнь и смерть истинно большого по сути человека выявляет в нём величие духа. А самое удивительное — он настолько предан своему делу, своим идеалам, что эта преданность заглушает в нём столь естественный для всего сущего инстинкт самосохранения.