Избранное в 2 томах. Том первый - Юрий Смолич

Жандарм толкнул Зилова, Зилов двинулся прямо в город, по мостовой, между трамвайными рельсами. Трамваи обгоняли его, бежали навстречу — Зилов шел между колеями, между вагонами, он забыл, что существует на свете тротуар. Где, где, где мог быть в незнакомом городе неведомый большевик?

И вот у самого моста, ведущего из Замостья в город, он остановился и тихо отошел в сторону. Он поднялся на тротуар и замер, опершись на афишную тумбу. Толпа на тротуарах росла, медленно продвигалась вперед…

По мосту шла процессия. Плотное каре австрийских солдат с винтовками на руку. Внутри каре второе — вартовые с винтовками на руку. Во втором — третье: гайдамаки с обнаженными шашками. Внутри третьего каре находилось еще и четвертое — тесной цепью какие-то штатские в кепках, надвинутых на глаза, с поднятыми револьверами. Сотен пять австрийцев, вартовых и агентов! А внутри этих четырех каре — несколько десятков разношерстных людей. Марченко шагал в четвертом ряду…

Подпольная большевистская конференция была арестована полностью…

Зилов заставил себя оторваться от тумбы и пошел куда глаза глядят. Потом он свернул в переулок. Потом пересек базар. На лотке он купил рассыпных папирос «Ада». Мальчишки-папиросники кричали: «Папиросы Ада, Ада, закурить их надо, надо!» Зилов вышел через предместье в поле и повернул навстречу солнцу, на запад. Вечерело.

Без шапки, с десятью папиросами «Ада» в кармане, Зилов ушел в лес…

Это было две недели тому назад…

Зилов продвигался лесом напрямик, оставив в стороне овражек, где он ночью наскочил на повешенных. Овражек примыкал к дороге — очевидно, здесь проезжал австрийский карательный отряд. Зилов поднялся на холм, в самую гущину. Через полчаса сквозь чащу дубняка и граба проглянула большая светлая поляна. Солнце поднялось уже над лесом совсем высоко. Зилов внимательно оглядел поляну и только тогда вышел.

В центре ее — так, чтобы можно было видеть подступы со всех сторон, — горел большой костер. На двух козелках лежали шомпола, и на них висел жестяной чайник. Четыре человека сидели и лежали вокруг. Это расположились партизаны Степана Юринчука.

Зилов в отряде был пятым. Сам Степан шестым. Юринчука сейчас на поляне не было: он ходил время от времени в село, домой, собирал фронтовиков и бедняцких сыновей, готовил партизанские резервы.

На время отсутствия Степана его замещал другой фронтовик, тихий и кроткий Костя, без двух пальцев на левой руке и без правого уха. Их еще на фронте отрубил немецкий улан. Костя всегда улыбался добрыми голубыми глазами и застенчиво подергивал верхней губой. Был Костя не здешний, латыш. Завернувшись в шинель без хлястика, прижав винтовку к груди, Костя лежал на спине и мечтательно смотрел на прозрачные перистые облака высоко в небе.

Рядом с Костей, в ватной куртке и в ватной папахе, сидел Ян, австриец из военнопленных. Он бежал в леса, когда команды военнопленных австрийцев начали перебрасывать на итальянский фронт. На фотографии, которую Ян хранил за подкладкой папахи, он был в костюме с черной бабочкой и в тирольке с черной широкой тесьмой; лицо чисто и аккуратно выбрито. Сейчас на подбородке у него кудрявилась трехнедельная борода. Он сидел мрачный и ковырял ножиком ногти.

Третий красовался в синем жупане и офицерской папахе. Это был беглый гетманский сердюк, бывший синежупанник из пленных, Вахрамей Кияш. Четыре гранаты болтались на животе у Кияша, на боку — кривая казацкая сабля, немецкий карабин лежал на коленях.

Четвертым был Коротко Иван.

— Иванко! — крикнул Зилов. — Вот передала тебе Галя.

Иванко подошел и, зардевшись, взял узелок. Кияш громко захохотал и подмигнул Иванку недвусмысленно и похабно. Потом изловчился и ткнул его стволом винтовки в живот.

— Маладой шелаек! — лениво прогнусавил и Ян. — Докон пшекрасни краля перехова сен од кавалерув? Хцемы ласки и кохання все мы…

— Бросьте! Это невеста! — мечтательно протянул Костя, не меняя позы и не отрывая взгляда от небесной синевы. — Вань, это ты? — Голос у него был неожиданный — бас.

— Я… На опушке у дороги пятеро повешенных. Крестьян.

— Да ну? А откуда? — Кто поднял голову, кто подошел. — Пятеро?

— Запишем, — вздохнул Костя, — еще пять… — Он говорил по-русски, выговаривая слова твердо и старательно, чуточку с акцентом.

Костя в отряде исполнял обычно роль адъютанта. Он же вел и канцелярию. «Канцелярия» — это была небольшая книжечка в черной клеенчатой обложке. Костя регистрировал в ней все доходившие до них случаи расстрелов, повешений, пыток. Своим правым отрубленным ухом Костя поклялся произвести полный расчет: за расстрелянного расстрелять пять, за повешенного — десять. Счет велся «в офицерах».

Чайник вдруг закипел, запищал, забулькал, и крышка на нем запрыгала.

— Приехали! — сказал Костя, полой шинели снимая чайник с огня.

В эту минуту вдруг прогремел далекий взрыв, и лесом, из оврага, раскатилось долгое эхо. Все вскочили.

— Орудие? — прошептал Иванко.

— Пушка! — ответил Костя, осторожно ставя чайник в золу. — Три дюйма.

Долетел второй орудийный выстрел, затем сразу третий и четвертый. Все замерли. Винтовки сами легли под локоть.

— По ветру, с запада, — рассудил Кияш. — И недалеко. Верстов пять.

— Три версты, — сказал Костя. — Завтрака не будет. Отменяется. Коротко Иван к большаку. Ждать возле кринички. Чаю взять в баклажку. Шагом арш. Остальные, — продолжал он, наклоняясь за чайником, — двигаемся через пять минут, цепью. — Костя посмотрел на часы на руке. — Операция — разведка. Чай пить всем.

Иванко скрылся в лесу.

Через пять минут — Костя следил по часам — остальные тоже нырнули в чащу. Костер тихо догорал, к небу тянулся витой дымок. На месте привала не осталось ничего: партизаны все свое имущество носили на себе. Пустой чайник Костя привязывал за спиной под мешком.

На опушке Иванко уже поджидал их. Он лежал за валом, поглядывая в долину. Орудийные выстрелы повторялись уже трижды, по четыре кряду. Били из четырех номеров. Когда все вышли из лесу на вал, за холмом, венчавшим долину, затрещал, не спеша, кольт и сразу же второй.

— Вон! — сказал Иванко, поднимая руку.

Там, из-за холма, в небо тихо поднимался черный густой дым. Там горит солома, старая, ржавая и прелая труха ветхих стрех.

— У нас… — прошептал Иванко.

— Да. Это Быдловка, — подтвердил Костя. — Горит.

— Вон! Вон! — чуть не закричал Иванко, снова показывая рукой. — Скачет! Кто-то скачет. На коне…

Инстинктивно все присели за вал. Головы повернулись направо, к дороге.

Не дальше, чем в полуверсте, окутанный тучей пыли, сюда, прямо к лесу, скакал верховой.

— Приготовиться! — скомандовал Костя. Затворы щелкнули. — Зилов и Кияш в долину, взять живым!

Зилов и Кияш побежали под прикрытием орешника к дороге. Верхового уже можно было хорошо разглядеть. Лошадь крестьянская, верховой сидел без седла, ноги торчали люшнями, босые.

— Да это же!.. — Иванко даже задохнулся. — Да это же дед Маложон Микифор… из нашего села… Наш пастух, — объяснил он Косте. — Ей-богу, он!

— Пошли и мы! Ян остается дозорным. — Костя поднялся, они с Иванком побежали следом за Зиловым и Кияшом в долину.

Микифор Маложон скатился с коня кубарем, прямо под ноги партизанам. Он сразу вскочил, но не мог произнести ни слова, только водил округлившимися глазами. Грудь его часто вздымалась, дыхание вырывалось со свистом.

— Куда? — тормошил его Иванко. — Куда вы, дед? Что там такое? Это у нас горит?..

Микифор Маложон наконец пришел в себя. Но, переведя дыхание и обретя дар речи, он прежде всего разразился длиннейшей, бесконечной бранью. В бога, в богоматерь, ангелов, архангелов, апостолов, угодников и святых.

— Дед, — наконец остановил его Костя, — кончай скорее. Что произошло?

— Немцы! — выдохнул Микифор. — Пусть маму ихнюю мордует, трясця ихней матери, чтоб их каждого колом поставило, света божьего бы им не видеть, чертово семя…

Дело обстояло так. Со свекловичных плантаций Полубатченко потребовал в свою пользу две трети. Пятнадцать тысяч пудов! Сход соглашался на треть. Но Полубатченко и слышать не хотел. Он приказал своим австрийцам, и те забрали заводил — деда Панкратия Юшека и Степана Юринчука, как раз наведавшегося в ту пору в село. Но тут крестьяне взбунтовались, напали на австрийцев, и деда Панкратия со Степаном Юринчуком отбили. А у австрийцев отобрали шесть винтовок и один револьвер. В ту же ночь со станции прискакал карательный отряд кирасиров. Они окружили село и согнали всех на площадь. Командир приказал свезти пятнадцать тысяч пудов в панские амбары. А пока — сдать оружие, имеющееся на селе, — он назначил сто винтовок и два пулемета. Через час, сказал, подожжет село с четырех концов… Через час панские амбары так и остались пустыми, винтовок принесли три, да и те без затворов. Тогда командир потребовал еще контрибуции пятьдесят тысяч. Ничего не получив, он вывел солдат из села и ударил из пушек. Теперь Быдловка горит с четырех концов.