Книга воспоминаний - Игорь Дьяконов

На другой день мы с Ниной уехали через Лугу в деревню Шалово. Уезжали мы с Варшавского вокзала, и провожала нас одна Лидия Михайловна, дававшая на прощание Нине какие-то разумные советы.

Мы приехали в рай. Домик, в котором нам была сдана комната (хутор «Зеленое озеро»), стоял на пригорке между двумя чистыми озерами — одно, Круглое, темное, окаймленное елями, было совершенно безлюдным. Оно считалось питьевым — к нему вели небольшие мостки, — но купаться в нем было нельзя. С другой стороны дома можно было спуститься к большому Зеленому озеру; на него где-то вдали выходил пионерский пляж, но были и другие маленькие бухточки и пляжи, где можно было купаться голышом.

В садике хутора, в самом углу, нам был отведен маленький столик, где мы поглощали нашу самодельную пищу — я сам тоже пытался стряпать, и один раз даже испек вполне съедобный бисквит, у которого, правда, один угол сгорел; и был он моим последним кулинарным упражнением. Любили мы сидеть и среди цветов на лугу, на высоком берегу Круглого озера, но гораздо больше мы бродили — сосновые леса были прорезаны не только лесными просеками, но и песчаными дорожками, проложенными в вереске — в случае пожара они должны были задерживать низовой, вересковый огонь, — так что вся окрестность на версты и версты вокруг была похожа на бесконечный парк, только вместо газонов и лужаек земля была покрыта вереском, к концу лета зацветавшим всюду, куда бы мы ни шли.

Приезжали к нам гости — Нинины друзья: Шура Выгодский, Воля Римский-Корсаков, Талка Амосова. Однажды приехала Ляля. Был и мой Алеша.

Но лучше, чем с друзьями, нам было вдвоем.

То лето было самое счастливое, наверное — единственное сплошь, всегда, каждый день, каждые сутки счастливое время моей жизни — и я надеюсь, что и Нининой.

Уезжая к осени, мы пели потихоньку песенку, переложенную нами из негритянской, выученной мной еще в Норвегии у мисс Шётт-Ларсен: прощание с Кентукки, наше прощание с нашим Зеленым озером…

Жизнь и смерть не останавливаются: на другой стороне дома и при нас жила умирающая от туберкулеза юная девочка, а едва она умерла, как туда приехала тетя Надя Пуликовская — теперь Надежда Николаевна Римская-Корсакова, старинная приятельница моих родителей — и тоже приехала умирать. Шаловский сосновый климат прописывали тяжелым туберкулезникам.

Но молодость умеет закрывать глаза на приметы смерти.

I V

Весной 1936 г. Алеша кончил школу и поступил в Кораблестроительный институт.

В мои студенческие годы я как-то отошел от него, а теперь мне его-то и не хватало. Хорошо помню его именно таким, каким он был в тот год: высокий, стройный, смуглый — какой-то другой смуглостью, чем я: я был коричнево-смуглый, а он желтовато-смуглый; чуб волос у него, как и у меня, вбок на одну сторону, но у меня он был прямоволосый (мы потом шутили, что Гитлер подделывается под меня), а у него немного коком — след курчавости, развившейся у него в раннем детстве после дизентерии и немного возобновившийся недавно после скарлатины. Носил он темный пиджак, распахнутую рубашку и — подражая папе — узбекскую тюбетейку. Он был довольно похож на меня — незнакомые узнавали в нем моего брата, — но чем-то и не похож, может быть, более пухлыми губами. Друзья помнили его гибкие движения в лыжном беге и длинные, как у меня, но более «бамбуковые» пальцы.

В этом году поступили к нам на факультет Е.Эткинд и Э.Найдич, других я уж не могу распределить по годам поступления; белокурая Лида Лотман, Готя Степанов, Георгий Макогонснко, Федя Абрамов — кто из них и других незаурядных людей поступил в наш институт в тот год, кто раньше, кто позже? Во всяком случае, было впечатление множества веселой и талантливой молодежи. Однако некоторые из них, хотя и достигли впоследствии высокого официального положения, больше оставили по себе память подлостью, чем ученостью: Г.П.Бердников, Е.Наумов, Е.Брандис[142].

Свой процент неспособных был, конечно, и в числе поступавших во второй половине 1930-х годов. Вспоминается толстая, неуклюжая, с лицом как кусок мяса особа, носившая удивительным образом имя Анна Каренина и жаловавшаяся кому-то из англистов[143]:

— Знаешь, начав половую жизнь, без нее трудно обходиться.

Еще была некая О. — ходячий ссксаппил, надвигавшийся на всех мужчин подряд своими буферами; особенно забавно было смотреть, как при виде нес наглядно млел и сникал один скромнейший и партийнсйший, не такой уж молодой студент-историк. Говорят, до 17 лет О. была презираемым в школе заморышем, в очках; теперь о ней этого сказать было нельзя! Ее скоро выгнали, чтобы не соблазнять активистов и отличников, но в жизни (кроме половой) она, говорят, оказалась вполне порядочным и неглупым человеком. Еще вспоминается какая-то очень серая и, по слухам, феноменально тупая и необразованная девица, которая оказалась дочерью прославленного героя гражданской войны.

Моя компания в тот год переменилась[144]. Нина не проявляла интереса ни к нашим семитологам, ни к ассириологии, и ни Миша Гринберг, ни Тата Старкова, ни Липин, ни даже Ника Ерсхович у нас не бывали (Ерехович и Липин бывали у меня только во время подготовки к государственным экзаменам весной 1938 г., но лишь когда Нина была на службе). Котя Гераков исчез из моего поля зрения; бывал Ваня Фурсенко, и даже ухаживал за Лялей — но вместе молчать с ним теперь мне было невозможно, а разговоры с ним уже как-то не клеились. Надя вышла замуж — я раза два навестил ее, но муж ее, широкоплечий спортсмен и танцор, мне не очень понравился и мои посещения ее скоро прекратились. Я бы охотно повидал ее у себя, но Нина не желала ее видеть — довольно нелогично сердясь на нее за то, что она не меня избрала.

Зато я полностью втянулся в Нинину компанию. Сама Нина вошла в нее недавно — когда стала сдавать экзамены за литературный факультет и иногда посещать литературоведческие лекции. Компания эта была дружная, сплоченная и состояла сплошь из умных, даже блестящих людей — в других исторических условиях, мне кажется, она могла бы сыграть роль кружка Станкевича или братьев Шлегель.

То, что сплачивало эту компанию, было ясное ощущение цели в жизни и науке. Все были убежденными марксистами, но все точно так же были убеждены в том, что в сегодняшних условиях марксизм вульгаризуется и опошляется. Средством против этого было, во-первых, более ясное ознакомление ученой публики и общественности вообще с подлинными взглядами Маркса и Энгельса, с дословным текстом их сочинений; во-вторых, активная борьба устным словом и в печати с вульгаризаторами, с «вульгарными социологами». При этом они сознавали себя именно литературоведами и не ставили себе каких-либо задач за пределами литературоведения, а также, по связи с литературоведением, философии. Тут я не совсем мог согласиться с нашими друзьями — мне казалось, что литературу надо изучать, разрабатывая для этого методы, специфичные для этой науки, а не рассматривать литературное произведение исключительно как способ проявления тех или иных философских или, шире, мировоззренческих взглядов. Тем не менее, интересы и устремления компании Шуры Выгодского были мне близки: и я, как они, считал себя марксистом — или, по крайней мере, историческим материалистом, — в том смысле, что я был убежден в единстве закономерностей исторического процесса и, следовательно, в закономерности смены социально-исторических формаций; и я, как они, считал, что сейчас историко-материалистическая теория грубо вульгаризуется и что дело ученых — разобраться самим в действительном характере общеисторических закономерностей.

Более того, я признавал, что мы живем в эру наступающего социализма и что социализм и в самом деле есть та очередная формация, которая неизбежно должна одержать победу в нашу историческую эпоху; но я не был уверен, что именно у нас создается именно научно обоснованный, «тот самый» социализм.

Авторитетным образцом для компании Шуры Выгодского был Дьердь (тогда еще Георг) Лукач, a dii minorcs[145], однако тоже бывшие почти непререкаемыми авторитетами (иногда, может быть, даже более чем Лукач), были два москвича. Один был публицист-философ и литературовед, умнейший, красивый и остроумнейший Михаил Александрович Лифшиц, редактор задорного (по тем временам) журнала «Литературный критик»; его близким соратником считался другой москвич, В.Р.Гриб.

Что еще привлекало меня в этой компании, это то, что у них совершенно отсутствовал алогичный фетишизм пролетарского самосознания как якобы единственного, которое по каким-то непостижимым имманентным причинам способно быть носителем истины. Для наших друзей марксизм был наукой, и как таковой должен был двигаться вперед учеными. В этом они вполне совпадали с моим старым другом Волей Харитоновым.