Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

Победу в схватке одержали цзаофани «Золотой обезьяны» У Юньюя. Своих противников — хунвэйбинов он зачислил к себе в отряд, а «уроды и нечисть» стали трофеями. На плече у него теперь висел и мегафон Го Пинъэня.

Один из двоих хунвэйбинов, которых в свалке проткнул Вэй Янцзяо, испустил дух ещё по дороге в больницу, другого можно было спасти лишь переливанием крови. Необходимые две тысячи кубиков выкачали из «уродов и нечисти». После выписки из больницы ни одна организация «красных охранников» не захотела принять его в свои ряды, потому что в крови этого беднейшего крестьянина произошли изменения. Теперь в его жилах текло две тысячи кубиков крови помещиков, зажиточных крестьян, закоренелых контрреволюционеров и других классовых врагов. Как выразился У Юньюй, Ван Цзиньчжи теперь, как привитое фруктовое дерево, сам стал классово чуждым элементом и сочетает в себе все пять зол.[183]

В отряде у Го Пинъэня этот злополучный Ван Цзиньчжи занимался пропагандой. Встретив такой холодный приём и не желая пребывать в одиночестве, он создал свой боевой отряд «Единорог». Вырезал, как положено, печать, сделал знамя отряда и нарукавную повязку, а также отвоевал на радиоточке коммуны пять минут времени, чтобы вести рубрику отряда, все материалы для которой писал сам. Они включали различные сообщения — от состояния боевого духа отряда до исторических анекдотов о Далане, слухов и сплетен, амурных дел и занимательных историй. Трансляция проводилась три раза в день — утром, в полдень и вечером; к этому времени все выступающие от различных общественных организаций собирались на длинной скамейке в радиоточке и ждали своей очереди. Рубрику «Единорога» поставили последней. Как только её время истекало, звучал «Интернационал», и на словах «С Интернационалом воспрянет род людской» трансляция завершалась.

В те годы не было ни театральных представлений, ни музыки, и пятиминутная программа «Единорога» стала для жителей Гаоми неплохим развлечением. У свинарников, за столом или перед сном люди прислушивались, предвкушая что-то интересное. Однажды вечером «Единорог» сообщил:

— Беднейшие крестьяне и середняки, боевые друзья-революционеры, по сведениям из авторитетного источника, щёку бывшему командиру боевого отряда «Грозовые раскаты»[184] Го Пинъэню рассекла знаменитая воровка Ша Цзаохуа. Воровка Ша — дочь Ша Юэляна, предателя китайского народа, который немало лет бесчинствовал в Гаоми, и Шангуань Лайди, убийцы героя с наивысшими заслугами, казнённой за это преступление народной властью. В детстве воровка Ша встретила на юго-востоке Лаошань одного необычного человека и выучилась у него боевым искусствам. Она может запрыгивать на крыши и ходить по стенам, а по части ловкости рук, искусному вытаскиванию кошельков и разрезанию карманов достигла совершенства. По данным из того же источника, воровка Ша тайно вернулась в Гаоми ещё три месяца назад. Ходила по деревням и сёлам и везде налаживала контакты. Запугиванием и подкупом создала целую сеть помощников, которые поставляют ей сведения о происходящем вокруг, собирают информацию о торговле. Парень, сорвавший собачью ушанку с головы крестьянина-бедняка Фан Шисяня на рынке в Далане, один из её подручных. Ша орудует и в больших городах, совершила множество преступлений. Она известна под разными кличками, но больше всего её знают как Ласточку Ша. На этот раз Ша проникла в Гаоми, чтобы отомстить за погибших родителей, и раскроенная щека Го Пинъэня — первый шаг её классовой мести. За этим могут последовать и другие, ещё более жестокие случаи. Как стало известно, в своих преступных деяниях воровка Ша пользуется медной монетой. Монета кладётся на рельсы под проходящий поезд, сплющивается и становится тонкой, как пёрышко. Если ею порезать тело, кровь появляется лишь через десять секунд, а боль чувствуется через двадцать. Зажимая этот острый инструмент пальцами, Ша одним движением может перерезать артерию и отправить человека на тот свет. В ловкости рук воровке Ша нет равных. Во время учёбы у наставника она доставала руками дюжину монет из котла с кипящей водой, и ожогов у неё при этом не оставалось. Движения рук у неё настолько быстры и ловки, что заметить их невозможно. Боевые друзья-революционеры, беднейшие крестьяне и середняки! Враги с винтовками уничтожены, но враги с монетами в руках ещё среди нас. Они непременно будут вести с нами в десятки раз более хитроумную, в сотни раз более ожесточённую борьбу…

— Всё, время вышло, — неожиданно разнеслось из громкоговорителей по всему Гаоми.

— Сейчас, сейчас, заканчиваю.

— Нет, не пойдёт. Нельзя же «Единорогу» занимать время, отведённое «Интернационалу».

— Ну закончим чуть позже, что тут такого! — Но из динамиков уже полились звуки пролетарского гимна.

На следующее утро по радио прозвучало пространное обращение цзаофаней из «Золотой обезьяны». В нём подробно опровергался созданный «Единорогом» миф о Ша Цзаохуа, и вся вина возлагалась на этот отряд. Все общественные организации тоже передали совместное заявление о лишении «Единорога» эфирного времени, потребовав у её лидера в течение сорока восьми часов распустить организацию, уничтожить печать и все пропагандистские материалы.

Хотя «Золотая обезьяна» и отрицала существование суперворовки Ша Цзаохуа, семья Шангуань по-прежнему была окружена шпионами и наблюдателями из этого отряда. Лишь весной, во время праздника Цинмин,[185] когда стало тепло, распустились цветы и из уездного управления общественной безопасности приехал фургон, чтобы арестовать Цзиньтуна, этих тайных соглядатаев, шатавшихся вокруг под видом лудильщиков и точильщиков, сняли с постов по приказу У Юньюя, который к тому времени вырос до председателя даланьского ревкома.

Во время чистки классовых рядов в хозяйстве «Цзяолунхэ» обнаружился дневник Цяо Циша, в котором она подробно описала любовные дела Цзиньтуна и Лун Цинпин. Поэтому Цзиньтуна арестовали по обвинению в убийстве и некрофилии. Ещё до начала расследования его осудили на пятнадцать лет и отправили под конвоем в лагерь трудового перевоспитания в устье Хуанхэ.

КНИГА ШЕСТАЯ

Глава 46

Наступила первая весна восьмидесятых. Срок заключения Шангуань Цзиньтуна истёк. В полном смятении чувств он притулился в дальнем уголке зала ожидания на вокзале и ждал автобуса на Далань, главный город Гаоми.

Ещё не совсем рассвело. Светильники на потолке, похоже, висели только для украшения, тусклый жёлтый свет исходил лишь от двух маломощных настенных ламп. На длинных чёрных скамьях тут и там развалились модные юнцы, они заливисто храпели или что-то бормотали во сне. Один лежал, выставив согнутые в коленях ноги, и широченные раструбы его брюк, казалось, были вырезаны из жести. Сквозь дымчатые стёкла окон проникали первые рассветные блики, в зале постепенно светлело. В одежде спящих вповалку людей чувствовалось дыхание новой эпохи, Цзиньтун ясно ощущал это. Заплёванный пол был усыпан клочками бумаги, местами даже стояли лужи мочи, но выложен он был плитами из природного мрамора. Стены, хоть и засиженные полчищами жирных мух, радовали глаз яркими пластиковыми обоями. Для Цзиньтуна, только что выбравшегося из лагерной землянки, всё было ново, незнакомо, и от растущего беспокойства он просто места себе не находил.

Наконец солнечные лучи залили провонявший зал ожидания, и люди зашевелились. На скамейке сел прыщавый молодой парень, волосы на голове у него торчали во все стороны. Почесал ногу, прикрыл глаза, доставая раздавленную сигарету с фильтром, и прикурил от пластмассовой зажигалки. Выпустил клуб дыма, отхаркнулся и сплюнул на пол жёлтую мокроту. Потом вставил ноги в башмаки, привычным движением растёр плевок и похлопал по заду лежащую рядом девицу. Та изогнулась, потягиваясь, и что-то капризно промычала. «Автобус уходит!» — крикнул он. Та села с отупелым видом, потёрла глаза тыльной стороной красных ладоней и протяжно зевнула. Поняв, что это розыгрыш, стукнула его пару раз кулаком по спине и со стоном улеглась снова. Цзиньтун изучающе разглядывал молодое, упитанное лицо, короткий лоснящийся нос, белую складку живота, выглядывающую из-под розовой блузки. Парень без стеснения залез левой рукой, на которой красовались электронные часы, к ней под блузку и стал ласкать плоские груди.

Ощущение своей вневременности глодало сердце Цзиньтуна, словно гусеница шелкопряда. Пожалуй, впервые пришло в голову: «Силы небесные, мне ведь сорок два! И повзрослеть не успел, а уже на тебе — средний возраст». Нежности молодого человека заставили его, стороннего наблюдателя, стыдливо покраснеть и отвернуться. Безжалостность возраста добавила ещё один печальный мазок к безрадостной картине, и в голове бешено закрутилось: «Сорок два года прожито, а что я сделал за это время? Прошлое — будто окутанная туманом тропинка, убегающая в просторы полей, где смутно видно метра на три назад, а впереди — сплошная дымка. Большая половина жизни прожита, одна скверна, одна грязь, даже самому противно. Вторая половина началась в день освобождения, но что меня ждёт, что?!»