Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

Несмотря на небольшое расстояние, наш путь продолжался довольно долго. Приходилось лавировать между ведущими огонь штурмовыми орудиями, обходить занятых оборудованием огневых позиций артиллеристов. На нас покрикивали, задавали ненужные вопросы, требовали скорее убраться. Бой здесь окончился совсем недавно, его следы виднелись повсюду. На окраине поселка мы прошли мимо группы пленных, безучастно сидевших в пыли, мимо покореженных зениток с обгоревшей краской на стволах, мимо валявшихся рядом трупов. Пожилые парни из похоронной команды подбирали наших мертвецов; автоматчики в упор добивали не способных подняться русских.

На съезде с дороги яростно гудели не способные разъехаться грузовики. Близкий бой нервировал недавно прибывших регулировщиков. Стоявший рядом с ними лейтенант начал было на нас орать, однако увидев, чем мы заняты, посоветовал пройти чуть дальше по шоссе, чтобы не торчать на перекрестке. Там нам удастся быстро поймать санитарную машину – они приходили с севера, забирали раненых, разворачивались и уезжали обратно.

Наших легких мы не встретили, они, вероятно, успели уехать. Сопровождающих не было тоже. Пройдя метров двадцать, мы решили, что можно остановиться. Место было подходящее, возле сгоревшего русского грузовика. Он лежал на боку, колесами в сторону проезжей части и отбрасывал хорошую тень. Цольнер в сознание не приходил, и так, пожалуй, было лучше. Мы уложили его прямо под колесом, соорудив над ним из плащ-палатки что-то вроде тента. Бруно ушел не сразу – он не спешил возвращаться в роту, – но всё-таки ушел. Я сказал, что довезу Курта сам, на первой же машине, которая поедет в сторону медицинского пункта, и немедленно вернусь в подразделение. Правда, машины в нужную сторону пока что не предвиделось, и Бруно, похоже, не очень поверил в мое скорое возвращение.

Поправив над Цольнером плащ-палатку, я смахнул пот со лба и оперся спиной о дно грузовика. Ненадолго склонился над Куртом – он издал какой-то непонятный хрип и булькающий звук, – потом вернулся на прежнее место. Снял с плеча винтовку, поставил ее рядом. Снять бы еще и всё остальное… Пространство вокруг было затянуто пеленой из пыли и дыма. Обычный севастопольский пейзаж последних трех недель.

Нащупав в кармане сухарь, я положил его на язык, намереваясь растянуть удовольствие как можно дольше. Почти против воли скосил глаза на Курта.

Бинты на его груди безнадежно набрякли кровью. Глубоко запавшие глаза по-прежнему были закрыты, лицо и руки казались белыми, несмотря на густой загар. Почти без эмоций я вдруг осознал, что хочу его смерти и просто не могу ее дождаться. «Хорош товарищ», – подумал я. Равнодушно, без душевного потрясения. Ладно, успокоил я себя, быть может, я черств, но я для него что-то делаю, а это важнее, чем чувства. Вряд ли удастся его спасти, я прекрасно знаю, но с ним до конца буду именно я.

Подувший с запада ветер приятным холодком прошелся по лицу и разорвал висевшую передо мной пылевую гардину. Я увидел море, самое настоящее море. Оно лежало за шоссе – словно бы в чаше, синее, неподвижное, серебрившееся и переливавшееся на солнце. В каком-то жалком километре от меня. Мне подумалось, что прежде тут могли быть виноградники – полого спускавшийся к морю ландшафт подходил для них наилучшим образом. Теперь тут всё было вытоптано, перекопано, выжжено и разрушено. По чудом сохранившимся фрагментам шоссе медленно тянулись грузовики, не опасаясь русской артиллерии и самолетов – напрочь исчезнувших в последние дни.

Я испытал непонятное возбуждение. Странное и мало уместное, во всяком случае, в присутствии умирающего товарища. Но так или иначе, я испытал – и нисколько не устыдился. В голове завертелись вокабулы недоученного и давно мне не нужного языка. Из тех, что не забудутся и самыми тупыми. И которые непременно вспомнятся, стоит лишь бывшему гимназисту увидеть на горизонте безбрежную водную гладь. Даже совсем при других обстоятельствах.

Thalassa, древняя thalassa! Та самая, на которую в неописуемой радости взирали с понтийских круч воины, лохаги и стратеги Ксенофонта. Море спасения и избавления, отдохновения от трудов. Я стоял перед ним, прокопченный, истерзанный, прошедший через такое, по сравнению с чем атаки персидской конницы и наскоки таврийских племен представились бы сущей ерундой. По нынешним меркам, десять тысяч греков совершили анабасис практически без потерь. Но были счастливы, увидев это море. Теперь его увидел я, Хайнц Дидье, новоиспеченный немецкий ефрейтор.

Говорят, что море под Севастополем видно со всякого места, во всяком случае, с каждой высотки. Мне до сих пор увидеть моря не довелось. Видимо, мы мало ходили в полный рост, больше ползали и пригибались. Я поглядел на Курта. С обидой и жалостью из-за того, что он не может раскрыть глаза и увидеть того же, что я. Моря Геродота, Ксенофонта, Митридата Евпатора, Ясона.

Я присел, чтобы снять сапоги и дать немного отдохнуть своим ногам. Стянул носки, пошевелил онеменевшими пальцами. Полегчало лишь самую малость.

Солнце, двигаясь с востока на юг, продолжало изливать потоки слепящего света, и я бы охотно переместился под тент, но места под тентом не было. Да и вообще засиживаться не стоило. Преодолев смертельное нежелание опять надевать сапоги, я поднялся и вышел на трассу, надеясь поймать грузовик. Из тех, что шли на север, остановился третий. Он был занят как раз сбором раненых. Мне помогли погрузить в него Цольнера и попытались убедить, что самому мне ехать не нужно. Я настоял на своем. Уже в кузове, бросив взгляд на лежавшего в беспамятстве Курта, санитар, жилистый саксонец из двадцать четвертой, угрюмо заметил:

– Долго не протянет.

– Посмотрим, – ответил я.

В кузове набралось полтора десятка человек. Я, двое санитаров, еще один сопровождающий вроде меня и двенадцать тяжелораненых, с бело-желто-красными повязками на самых различных местах. Заметив, что я их рассматриваю, санитар охотно взялся объяснить мне, кто есть кто.

– Вон тот челюстник. Снесло подчистую. Но жить он будет. Хотя не знаю как. Гадкое дело, эти челюстные. Тех двоих – на ампутацию, у первого обе ноги расплющены, у другого от руки одни лохмотья. Который с ногами, вряд ли выберется. Вон тот..

– Мартин Петцольд, – подсказал сопровождающий стрелок. Насквозь пропыленный, в рабочей куртке, с изодранным локтем, с воспаленными глазами давно не спавшего и умирающего от усталости человека. Словом, такой же, как я.

– Осколок в легкое. Может, еще и выкарабкается. Этому, пожалуй, тоже ногу отнимут, хотя посмотрят еще.

– Скорее отымут, – бросил второй санитар.

– Жалко парня, – сказал я со вздохом, изображая участие.

– Всех жалко, – то ли согласился, то ли возразил мне первый.

– Теперь протезы хорошие делают, – поделился стрелок. – Я видел в киножурнале.

– Даже если и хорошие, на всех не напасешься, – отмахнулся от него санитар. – И вообще, протез есть протез. А того вон – затылок снесло, мозги белеют. Брр…

– Они нам за всё ответят, – угрюмо сказал стрелок.

– Кто? – не понял первый санитар.

– Красные.

– А-а.

– Ты из какого? – спросил я стрелка.

Он назвал свой полк и представился:

– Штефан Кройцман.

– А у того вон парня, – продолжал экскурсию первый санитар, – прострелена шея. Аккуратненько так, навылет.

– Оклемается, – рассудил его напарник. – Если заражения не будет. А если будет, так и ампутировать нечего.

Я уставился на дорогу, стараясь отвлечься от юмора висельников. Что им еще оставалось, чтоб не свихнуться в своем аду? И что оставалось мне, у которого был свой, ничуть не менее адский?

Раздался протяжный сон. Я оглянулся. Нет, не Курт. Штефан Кройцман нагнулся над своим товарищем и что-то ему говорил. Санитар предложил воды.

– Ему можно. Недавно набрали, еще холодная. Вы, ребята, тоже угощайтесь.

Я отвинтил от фляжки кружку-пробку и подставил ее под струю из канистры. Вода действительно была холодной. То, о чем мечталось последние двое суток. Я посмотрел на Курта. Серые губы на пепельном лице были судорожно сжаты.

На полевом медпункте кружили мухи, не в меньшем количестве, чем на поле, в местах, где скапливались трупы. В нос ударило смесью йода, скипидара, спирта, свежей крови, противоожоговых и противовоспалительных мазей. Сновали бойцы с носилками в руках, уже пустыми – к подъезжавшим машинам, с нагруженными – от машин. Некогда белые повязки на рукавах давно утратили прежний цвет, и кресты на них, когда-то красные, почти не выделялись. Распоряжавшийся на автостоянке фельдшер указал на одну из палаток, где делали операции. Дежуривший рядом с фельдшером санитар помог мне поднести к ней Курта. Неподалеку от палатки работали плотники – сколачивали гробы из свежевыструганных досок.

Нам приказали подождать. Ждать пришлось недолго. Вскоре полог откинулся, и вынесли тазик с отрезанной стопой. Вышедший следом хирург бросил на Курта взгляд, снял очки и недовольно поморщился. По костистому лицу скатились крупные капли пота. Фартук был заляпан багровыми и бурыми пятнами.