Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли - Юрий Смолич

— Никаких присяг мы давать не будем, — сказал я, — но уговоримся, что если кому-нибудь из нас придется погибнуть, то он погибнет один, ни единым словом не выдав других. Особенно — меня.

Я поглядел на Ольгу, затем перевел взгляд на Иду.

— Даже если бы вас пытали, как Марию в гестапо…

Ольга кивнула.

Воцарилась тишина.

— Скоро утро, — прошептала Ольга.

Она подошла к окну и приоткрыла уголок маскировки. За окном уже рассветало.

— Тебе надо поспать, — мягко сказала Ольга.

— Ах, если бы немного поспать! — Я потянулся всем телом. — Когда-то я был неисправимым неврастеником и не мог уснуть, не прочитав на ночь хоть несколько страничек. А теперь я давно уж не держал книги в руках, но дайте мне только приклонить где-нибудь голову, и я тотчас усну.

— Может, мы сделаем так, — предложила Ольга. — Ты ляжешь здесь на кровати, а я буду стоять на лестнице и…

— Нет, нет!

— Я ведь спала прошлую ночь, а ты…

— Я не о том, Ольга! Дети могут проснуться и увидеть меня.

— Да, дети… — согласилась Ольга. — Завтра я отведу их на ночь к знакомым.

Я поднялся.

— Ты говорила, что можно в чуланчике у Иды.

— Можно, — сказала Ида, — только вдвоем придется спать не лежа, а сидя.

— Чудно! Спать сидя — мечта моей жизни!

Мы все невесело засмеялись.

Потом Ольга взяла коптилку, и мы пошли в кухню.

Стараясь не греметь, Ольга отодвинула лохани, корыта и ванночки.

— Это все Пахол придумал, — сказала она.

Мы с Идой вошли в чуланчик. Он действительно был тесноват. Одному можно было лечь, поджав ноги. На полочке стояли коптилка и чернильница и лежала бумага. Это Ида переписывала здесь сводки Совинформбюро, а потом листовки, которые передавал через Ольгу Миколайчик.

Мы вынесли табуретку и разостлали на полу кожух Иды. Затем мы с Идой уселись на него рядом. Ольга кивнула нам:

— Спокойной ночи! Я открою тебе, как только отправлю детей, часов в восемь. Не стукайтесь головами об стенку.

— Ладно! Спокойной ночи!

Ольга притворила дверцу, и мы слышали, как она тихонько, стараясь не греметь, придвигает ванночки, корыта и лохани. Потом она ушла и захлопнула за собой кухонную дверь.

С минуту мы сидели с Идой в молчании. Желтоватый свет коптилки здесь, в тесноте, казался ярче — так мало было пространство, которое ему надо было осветить.

— Ну вот, — сказала Ида, — будьте как дома…

Улыбка впервые скользнула по ее губам. У Иды была хорошая улыбка, даже горе и страдания, даже год, проведенный во мраке, не сделали ее совсем печальной.

— Я потушу коптилку, — сказала Ида, — а то она начадит. Нам ведь двоим дышать…

Ида дунула на коптилку и сразу прижала пальцем фитилек, чтобы он не чадил. При этом ей пришлось притиснуть меня к стенке.

— Вы уж простите, — сказала она.

Она опять села прямо и прижалась спиной к стене.

— Голову, если надо, положите мне на плечо.

Я положил голову ей на плечо. Шум и звон тотчас наполнили мои уши. Словно колокола забили в набат. Столько дум за эти дни передумала и так устала не спавши бедная моя головушка.

— Вам удобно?

— Вполне. Не беспокойтесь.

Но сон бежал моих глаз оттого, что рядом человек тоже не спал, напряженно следя за тем, чтобы я уснул.

— Знаете, Ида, — сказал я, — попробуйте уснуть вы. Тогда и я усну. Надо продолжать жить, надо спать.

Ида шевельнулась, у нее занемело плечо.

— Да! Надо спать, потому что надо продолжать жить, — сказала она. — И кажется, — прибавила она, по молчав, — мне опять захотелось жить! Как хорошо, что вы пришли!

Она вдруг зевнула и засмеялась.

— Вот и мне захотелось спать. Это оттого, что мне вдруг захотелось жить?

Я тоже зевнул, и мы оба засмеялись.

Я поудобней положил голову на плечо Иды и погрузился в глубокий, лишенный красок сон без сновидений.

«Завтра в двенадцать в Павловском парке меня будет ждать Инженер!» — Это была последняя мысль, с которой я уснул.

2

Мы стояли с Инженером под высоченной сосной — оба бледные, растерянные и несчастные. Инженер страшно исхудал, скулы у него обтянулись, глаза ввалились, густая щетина покрыла небритые щеки. Он тяжело дышал, мне даже казалось, что я слышу, с каким трудом стучит его сердце. Но это, наверно, колотилось мое собственное сердце.

— Давайте сядем, — произнес наконец Инженер.

Мы сели на поваленное дерево. В парке было пустынно и тихо, никого поблизости не было. Мы могли разговаривать полным голосом, но говорили приглушенным шепотом, — так страшно было нам говорить.

Казалось, ничего не может быть страшней того, что рассказал мне Инженер.

— Все пропало! — сказал Инженер, как только я подошел к нему.

Позавчера утром на лес, где приютилась наша землянка, вдруг обрушилась круговая облава. Не меньше батальона эсэсовцев, разбившись на четыре отряда, шли в лес, суживая кольцо. Первым погиб Арутянов — он был в дозоре, бросился предупредить товарищей, и автоматная очередь догнала его между деревьями. В это время в лагере собрались все: Кобец проводил ученье, готовя группу к переходу в город… Завязался бой. У гитлеровцев были автоматы, пулеметы и даже миномет. За полчаса погибли все, кроме Инженера и Панкратова. Панкратову и Инженеру удалось выйти из кольца в ту минуту, когда эсэсовцы пошли врукопашную — на семь трупов и двоих живых. Инженер был ранен только в руку, Панкратов в обе ноги. Он не мог подняться и бежать и просил Инженера, чтобы тот бежал один. Инженер отказался, — он не хотел покинуть товарища. Тогда Панкратов вынул нож, которым крошил табак, и вонзил его себе в сердце. Умирая, он не хотел погубить товарища: он не застрелился, чтобы эсэсовцы не услышали выстрела и не набежали раньше, чем скроется Инженер…

Мы сидели на поваленном дереве. Катастрофа придавила нас.

Группы не было. Товарищи мертвы…

Товарищи мертвы, а ты жив!

Инженер весь поник, пригнувшись к коленям и охватив руками голову, он покачивался взад и вперед, взад и вперед, и казалось, он застонет сейчас, закричит, зарыдает. Все погибло. Мы потерпели поражение.

Тишина царила в парке. Никого поблизости не было. Никто нас не слышал. Никому — даже оккупантам — не было до нас дела.

Инженер разогнул наконец спину и уставился вперед темным, невидящим взглядом: его глаза были устремлены куда-то далеко, но ничего не видели.

— Выхода нет, — хрипло сказал он, — вдвоем мы ничего не сделаем. И потом… нет сил…

Я понимал, что он хочет сказать. Но я ни о чем не мог думать. Не знаю, смог ли бы я оказать сопротивление, если бы перед нами появились вдруг полицаи и предложили следовать за ними на расстрел.

— Вот только как быть с базой? — сказал Инженер после паузы.

— Тол мы можем взорвать.

— Тол мы можем взорвать, — машинально повторил Инженер. — Завтра пойдем и взорвем.

Мы долго сидели молча, опустошенные.

Кобец, Панкратов, Арутянов, Матвейчук, Коваленко… Милые сердцу, дорогие товарищи, боевые друзья, — что может быть дороже боевой дружбы? Лежат, непогребенные, между корневищами дубов…

— Надо будет как-нибудь пойти в лес и зарыть… тела товарищей, — сказал я.

— Надо, — сказал Инженер. — По дороге на базу мы это и сделаем…

Он тупо смотрел вперед пылающим, остановившимся взглядом, потом глаза его затуманились, и большая мутная слеза скатилась на подбородок.

Я подумал о том, что надо было бы радировать в штаб о гибели группы. Чтобы на нас не рассчитывали и послали другую.

— У вас есть связь со штабом?

— Нет.

— Ведь вы были заместителем Кобца.

— Связь со штабом он мне не передавал. Да и рации у нас нет.

— Рацию можно раздобыть. Я знаю, где есть рация. Зимой мы зарыли рацию в Медведевском лесу, в Черном Яру около Смелы. Это километров триста отсюда…

— Триста! — Инженер махнул рукой. — Чем идти за триста километров, лучше пробиться где-нибудь поблизости к партизанам. Ну хоть к Сумам.

Он был прав. Но если пробиваться к партизанам, то надо продолжать жить. А если продолжать жить, то надо выполнять задание.

Я сказал об этом Инженеру. Он не ответил, — разве мы могли выполнить задание вдвоем?

Бедствия, которые мы испытали за год, в эту минуту, когда на нас так внезапно и так непоправимо обрушилась катастрофа, придавили нас всем своим непосильным бременем. Внезапно вспыхнувшая война, которая разрушила привычный уклад жизни и прервала любимую работу; потеря дома, родных и близких; тягость военного поражения; опустошение родной страны; скитания, бесприютность, трудная, непривычная жизнь диверсанта-подпольщика; недосыпание и недоедание, опасности, и ты — никогда, ни на одно мгновение — не принадлежишь себе!

— У меня здесь жена и дети, — с тоской сказал Инженер. — Если бы мне разузнать о них. Я, пожалуй, попробую пойти поискать…