Можно и нельзя (сборник) - Виктория Токарева

Дверь отворила бабушка. За ее спиной блеклым фоном просматривался Володя.

— Это вы и есть Рита? — строго спросила бабушка, загораживая Володю, оберегая его от сквозняка.

— А что? — смутилась Рита.

— Спрашивать буду я, — строго сказала бабушка тоном экзаменатора. — А вы только отвечайте на вопросы: «да» или «нет». Вы Рита?

— Да, — послушно сказала Рита.

— Вы работаете в парикмахерской?

— Да.

— Вы старше Вовика на три года?

— Да.

— Ну так что же вы от него хотите?

— Ничего… — растерялась Рита.

— А зачем тогда вы к нему пришли?

— Просто свободный вечер…

Этот ответ в какой-то степени удовлетворил бабушку, и она пропустила Риту за дверь.

Потом сели пить чай — Володя и бабушка по одну сторону стола, а Рита — по другую. Если бы их головы, как точки, можно было соединить прямыми, то образовался бы равносторонний треугольник, у которого все стороны равны и углы тоже равны.

— Ты помнишь дочку Поляковых? — спрашивала бабушка у внучка. Про Риту она будто забыла.

— Нет, — отвечал Володя, тоже не глядя на Риту. Он боялся бабушки.

— Красавица! — Бабушка подняла брови. — Из сферы искусства. А ты помнишь Милу, племянницу Рытовых?

— Помню, — сумрачно отвечал Володя, рассчитывая, что, если он помнит, бабушка не будет вспоминать.

— Поступила в аспирантуру! Энциклопедия! — Бабушка противопоставляла сферу науки и искусства Ритиной сфере обслуживания.

Рита допила свой чай, поблагодарила за теплый прием и ушла, разрушив тем самым равносторонний треугольник в пользу бабушки.

Володя Риту не задерживал, полагая, что с ней ему будет проще объясниться и помириться, чем с бабушкой. Но Володя ошибся. Рита не стала ни мириться, ни объясняться. Она обвела его имя в своей душе в траурную рамочку, положила сверху хризантемы и больше никогда в эту рамочку не заглядывала.

Она обиделась до глубины души, до мозга костей, обида проникла даже в состав крови и в хромосомы. И Рите казалось, что, если у нее когда-нибудь родится ребенок, он тоже будет обижен на Володю.

Шофер такси Гошка Лазутин был человек деловой. Все население Советского Союза он делил на группы. У каждой группы было свое прозвище. Например: интеллигенция — «шляпы», рабочий класс — «пиджаки», студенты — «домики», военные — «командиры», транзитные пассажиры — «чемоданы» и так далее, и тому подобное.

Маршрут своим пассажирам Гошка назначал сам, а если кому было не по дороге, он и не навязывался.

Гошка знал, что все в жизни имеет свое конкретное назначение: работа — чтобы зарабатывать, начальство — чтобы отчитывать, газеты — чтобы воспитывать, кино — чтобы культурно развлекаться.

На любовь у Гошки тоже была своя точка зрения. Любовь зачем? Чтобы дети были. Дети зачем? Инстинкт самосохранения. Чтобы жизнь продолжалась и после того, как Гошки не будет на свете. А какое ему дело до того, что будет после? Надо жить, пока ты есть. Торопиться надо! Километры на спидометр наматывать.

Невеста ему говорила: «Ты, Георгий, не романтичный! Нет в тебе взлета фантазии!»

Повела в балет для взлета фантазии. Сели на хорошие места, все видно, все слышно. Балерины на цыпочках мелко бегают, и стук от них стоит, как от лошадей. Мужик в обтянутых штанах крутится на одной ноге вокруг своей оси, будто его включили в розетку. Все хлопают, кричат: «Браво, бис». А невеста говорила: «Дивертисмент на пуантах, па-де-де, фуэте…»

И все врала. Она всегда врала, даже когда правду говорила. Говорила: «Ты лучше всех, ты единственный!» Руки целовала. А он в армию ушел, она замуж вышла. Значит, еще лучше нашла.

Все обманывают, до одной. А если какая-нибудь одна не обманывает, то временно. Значит, скоро обманет, просто случая не представилось.

Гошка остановил машину возле стрелки, прочитал: «До Ленинграда — 500 км, до Шереметьева — 20 км». В Ленинград, конечно, с выключенным счетчиком — далеко, в Шереметьево — тоже далеко, зато культурный отдых на свежем воздухе со взлетом фантазии.

Гошка познакомился вчера с одной: глаза зеленые, зубы белые, коленки круглые. Разрешила по дороге пассажиров подсаживать.

— Вы, — говорит, — на Ромео похожи…

— Почему?

— У вас, — говорит, — длинные волосы и белая рубашка.

Веселая. Спела песенку: «Не вини коня, вини дорогу». Боялась, наверное, что, если не будет развлекать Гошку, он высадит ее посреди дороги с тяжелыми сумками. Но Гошка довез до самого дома и взял по счетчику. Она стихотворение ему наизусть прочитала: «Если кто-то кого-то обнял вечером во ржи, никому до этого нет никакого дела»…

Дом выходил углом на поле, и это навело Гошку на подходящую мысль.

— Давай погуляем, — предложил он.

— В другой раз, завтра…

— И приеду, — пригрозил Гошка, оглядываясь, чтобы запомнить местность.

— Только не к дому, — говорит, — там направо пруд. У камня.

— У какого камня?

— Камень на берегу…

— Что ж я, в потемках камень на берегу искать буду?

— Ты пруд найди, — говорит, — а камень увидишь.

«Не приедет», — подумала Рита. Сидеть и ждать на камне было бессмысленно, только радикулит наживешь.

Когда у человека что-нибудь болит, портится настроение, а с плохим настроением работать неинтересно. А если нет интереса к делу, нет и результата. А без видимых результатов Рита перестанет быть лучшей косметичкой в салоне, и тогда салон перестанет быть лучшим в городе, и из кабинета директора заберут бархатный вымпел с золотыми буквами.

Рита проследила в воображении эти далеко идущие последствия и слезла с камня и в этот момент увидела «Волгу», которая разворачивалась от бетонки к пруду. В ее правом верхнем углу горел зеленый огонек.

Рита вдруг сильно обрадовалась и бросилась почти под колеса машины, которая шла на нее, важно покачиваясь на ухабах.

Машина остановилась. Отворилась дверца, и оттуда восстал Ромео в белой рубашке и с длинными волосами.

— Обрадовалась? — снисходительно спросил он.

— Я? — с пренебрежением уточнила Рита.

— Обрадовалась, обрадовалась… — уличил Ромео.

Спорить было бессмысленно. Наверное, все ему в этой жизни очень радовались, и он привык.

— Подумаешь, сокровище… — сказала Рита.

— А чего же ты меня звала? — не поверил Ромео.

— Просто свободный вечер…

Помолчали. Появились мальчишки в длинных пальто. Их головы плыли над туманом. Было впечатление, что они пришли в ночное. Где-то близко пасутся их кони.

Мальчишки хотели выкупаться, но, оглянувшись на машину, ушли, и их головы снова поплыли над туманом.

— Выкупаемся? — предложила Рита.

— Да что ты, — удивился Ромео, — в такую холодину…

— Как хочешь…

Рита ушла в туман. Она разделась и, довольно легко для здешних условий, спустилась в воду.

Вода была теплее, чем воздух. Рита села на дно, погрузившись по горло, бросила руки перед собой. На них действовала сила, равная весу вытесненной воды, руки были легкие, и все тело тоже ощущалось легким. Над ней низко млели звезды, вокруг дымился туман, и Рите казалось, что она плывет во Вселенной Млечным Путем. А в конце пути стоит Ромео. Хорошо было бы выйти к нему, а он положил бы ей на плечи махровое полотенце и сказал:

— Милая ты моя, бедная. Обидели тебя, а я пожалею…

Он положил бы руку ей на затылок, как брат, а она бы прислонилась лбом к его плечу. Спросила бы:

— А что ты во мне нашел?

— Тебя.

— А что во мне хорошего?

— Человек очень хороший. Добрый и благородный. И в Венгрию тебя посылают, а глаза у тебя, как листочки на березе.

Рита выбралась на берег.

Ромео стоял над раскрытой машиной, уйдя с головой в ее разинутую пасть.

Рита сама достала из пляжной сумки махровое полотенце, сама положила его себе на плечи.

Ромео захлопнул капот, вытер руки о какую-то пыльную ветошку и сел в машину. Рите стало холодно, она тоже села в машину рядом с Ромео.

Помолчали.

— У тебя кто-нибудь есть? — спросил он.

— Мама.

— И все?

— И все.

Говорить было как-то совершенно не о чем. Вчера в дороге им было не в пример интереснее.

Мимо пруда простучала электричка. Ее светящиеся квадратики окон разворачивались, как кадры кинопленки.

* * *

…Володя не успел поставить рюмку на стол и танцевал с поднятой рюмкой, а ее рука лежала ниже его ладони. В общежитии инженерно-технического училища праздновали Новый год. На Ритином безымянном пальце было кольцо — нарядное, как бывают нарядными ненастоящие драгоценности. И рука тоже была нарядная, праздничная. Какая у нее была нарядная, нежная, умная рука и как преданно она припала к Володиной, накрыв его пульс.

Так графически выглядит счастье: рука и рука, их венчает поднятая рюмка с растопленным солнцем, а в рюмке — радости да ошибки. Незатейливое счастье. А настоящее счастье всегда незатейливо… Эх, Володя… Кто тебя, сироту, теперь любить-то будет?