Александр Македонский: Сын сновидения. Пески Амона. Пределы мира - Валерио Массимо Манфреди

который должен был услышать шаги, не обернулся, словно был занят созерцанием чего-то скрытого в роднике. Александр подошел ближе, но в темноте ножнами меча задел камень. На шум человек резко повернулся, и его глаза сверкнули в свете лампы. Глаза Филиппа!

Александр вздрогнул, по коже пробежали мурашки, и он чуть не крикнул: «Отец!»

Но спустя мгновение он различил черты лица и более темную бороду – это был незнакомец, Александр никогда раньше его не видел.

– Кто ты? – спросил его царь. – Что ты здесь делаешь?

Человек взглянул на него со странным выражением, и Александр снова уловил в нем что-то знакомое – в этом взгляде, в этих горящих глазах все-таки было что-то от отца.

– Я смотрю на родник.

– Зачем?

– Потому что я ясновидец.

– И что ты там видишь? Темно, а твоя лампа светит тускло.

– Впервые на людской памяти поверхность воды опустилась почти на локоть и открыла послание.

– О чем ты говоришь?

Человек поставил лампу на камень, откуда бил родник, и свет выхватил надпись, нанесенную незнакомыми буквами.

– Я говорю вот об этом, – объяснил он.

– И ты можешь это прочесть?

Голос ясновидца звучал странно, как будто его устами говорил кто-то другой:

Идет владыка Азии, у которого в глазах день и ночь.

Он поднял лампу, чтобы осветить лицо Александра:

– Твой правый глаз голубой, как ясное небо, а левый мрачен, как ночь. Ты давно наблюдаешь за мной?

– Недавно. Но ты не ответил на мой вопрос: кто ты?

– Мое имя – Аристандр. А кто ты, со светом и мраком в глазах?

– Ты не узнаешь меня?

– Не совсем.

– Я царь македонян.

Человек еще раз пристально взглянул на него, поднеся лампу к лицу:

– Ты будешь царствовать во всей Азии.

– А ты следуй за мной, если не боишься неизвестного.

Человек опустил голову.

– Я боюсь лишь одного – видения, которое давно преследует меня и значения которого я не могу понять: голый человек горит заживо на своем погребальном костре.

Александр ничего не сказал – он словно прислушивался к равномерному, неутихающему шуму прибоя. Обернувшись к вершине скалистой гряды, он заметил там своих телохранителей, следивших за этой неожиданной встречей. Александр попрощался с ясновидцем:

– Меня ждет очень тяжелый день, я должен возвращаться. Надеюсь завтра встретить тебя в лагере.

– Я тоже надеюсь, – ответил Аристандр и направился в противоположную сторону.

Глава 33

К борту флагманского корабля, покачивавшегося на якоре в порту Хиоса, медленно подошла шлюпка. На корабле при каждом дуновении ночного бриза колыхался царский штандарт с изображением Ахурамазды, а на юте тускло светила лампа.

Вокруг стоял флот Великого Царя: еще триста кораблей с таранами, боевые триеры и пентеры, выстроившиеся вдоль пирсов.

Шлюпка подошла, и моряк постучал веслом по борту:

– Послание командующему Мемнону!

– Подожди, – ответил командир стражи. – Я спущу тебе трап.

Чуть погодя по сброшенному с палубы веревочному трапу человек поднялся на борт и попросил разрешения увидеть верховного командующего.

Командир охраны обыскал его и провел в кормовую надстройку, где Мемнон писал письма и читал донесения от правителей и командиров персидских гарнизонов, еще хранящих верность Великому Царю, а также от разбросанных по всей Греции осведомителей.

– Тебе послание, – объявил пришедший, протягивая папирусный свиток.

Взяв его, Мемнон увидел печать своей жены – первое письмо с тех пор, как они расстались.

– Что еще? – спросил он.

– Ничего, господин. Но если хочешь написать ответ, я подожду.

– Тогда подожди. Иди выпей и поешь, если голоден. Я позову тебя, как только закончу.

Оставшись один, Мемнон дрожащими руками развернул свиток.

Барсина – Мемнону, своему любимому мужу

Здравствуй!

Мой драгоценный, после долгого пути мы целые и невредимые прибыли в Сузы, где царь Дарий принял как меня, так и твоих сыновей с великими почестями. Мне было предоставлено крыло дворца со слугами и служанками, а также чудесный сад, парадиз, с благоухающими розами и цикламенами, с бассейнами и фонтанами, где плавают красные и голубые рыбы, с птицами, привезенными со всех частей света, павлинами и фазанами из Индии и с Кавказа, с прирученными гепардами из далекой Эфиопии.

Наша жизнь тут была бы завидной, если бы ты не был так далеко. Мое ложе одиноко и пусто, оно слишком велико и холодно.

Однажды ночью я взяла книгу с трагедиями Еврипида, что ты мне подарил, и со слезами на глазах прочитала «Алкестиду». Я плакала, муж мой, думая о героической любви, так страстно описанной поэтом. Меня поразила та часть, где Алкестида идет на смерть, а муж обещает ей, что ни одна женщина не займет ее места, что он поручит великому художнику создать ее образ и положит к себе в постель, рядом с собой.

О, если бы я могла поступить так же! Если бы я тоже позвала великого художника, одного из великих мастеров-яунов вроде Лисиппа или Апеллеса, и заказала ему изваять твой образ или написать портрет дивной красоты, чтобы держать у меня в комнате, в самых сокровенных уголках моего ложа!

Только теперь, мой любимый муж, только теперь, когда ты далеко, я поняла все значение вашего искусства, приводящую в трепет силу, с которой вы, яуны, воспроизводите наготу богов и героев.

Я бы хотела созерцать твое обнаженное тело, хотя бы глядя на статую или картину, а потом закрыть глаза и представить, что по воле какого-нибудь бога этот образ может ожить и сойти с картины или с пьедестала и подойти ко мне, как в тот день, когда мы в последний раз наслаждались друг другом, чтобы ласкать меня твоими руками, целовать меня твоими губами.

Но война удерживает тебя вдали, эта война, несущая только горе, слезы и разрушение. Вернись ко мне, Мемнон, пусть другие ведут полки Дария. Ты уже достаточно сделал, никто не может упрекнуть тебя. Все рассказывают о твоих подвигах при обороне Галикарнаса. Вернись ко мне, нежнейший муж мой, мой блестящий герой. Вернись ко мне, потому что все богатства мира не стоят одного мгновения в твоих объятиях.

Мемнон вновь свернул свиток, встал и подошел к планширу. Огни города мерцали в спокойном вечернем воздухе, и с темных улиц и площадей доносились крики детей: они играли в прятки, пользуясь последним осенним теплом. Чуть дальше слышалось пение юноши, певшего своей возлюбленной, которая, возможно, слушала его, краснея в темноте.

Мемнон ощутил, как на него навалилась бесконечная тоска и смертельная усталость, однако сознание, что на его плечах лежит судьба безграничной державы, надежда великого монарха и уважение стольких солдат, не позволяло уступить этому чувству.

Он знал, что последние его несгибаемые воины,