Личности в истории - Сборник статей

«Кто же он, Томас Будденброк, – делец, человек действия или томимый сомнениями интеллигент?» Это – первая жертва, первый симптом, первый сигнал, первый невыносимый опыт проникновения в тайну распада. Лукавил ли Томас Манн, говоря, что свой дебютный юношеский роман «Будденброки» задумывал как беспечный, почти комический «семейный портрет»? Полагаю, не стоит считать «кокетством» и «ложной скромностью» подобные признания Манна в том, что практически все его произведения – за исключением, пожалуй, «Доктора Фаустуса», рожденного глубочайшим осознанием своей ответственности и обязанности, – значительно переросли собственный, как правило, легковесный замысел, наполнились в процессе создания яркими и чуть ли не спонтанными прозрениями. Честность писателя вполне убедительно заверяет роман «Будденброки» самой своей формой: поначалу эпически неторопливый, аккуратный, причесанный, светский и несколько даже сонный, в какой-то момент он начинает разогреваться, затем накаляется, обжигает и вскипает к финальным страницам. Здесь уже настоящий Томас Манн: драматизм, атмосфера неизбежности, тайная и чрезвычайно влиятельная подоплека видимой реальности, болезнь как духовный разлад с жизнью, смерть как дезертирство.

Если проецировать последние части этого насквозь автобиографичного романа на жизнь самого Манна, так и останется неясным, в ком же из двух персонажей он воссоздал себя? Сенатора Томаса, потерявшего деловую хватку и загубившего потомственное дело своих отцов и дедов, он заставляет не спать ночами, в лихорадочном восторге отчаяния читать мрачно-экстатический труд Шопенгауэра и сотрясаться от откровений, немыслимых для «бюргерских мозгов», – все это катаклизмы, несомненно, потрясшие самого Манна в юности. Но образ усталого коммерсанта явно меркнет рядом с образом его сына, неповторимого Ганно Будденброка, воплотившего собою все самое утонченное и хрупкое, что есть в немецкой культуре. Это музыкальная нежность, терпящая адские страдания от малейшего соприкосновения с грубой реальностью, это возвышенное безволие и созерцательность, ждущая от жизни только одного – смерти.

Несколько десятилетий спустя, уже после «Доктора Фаустуса», писатель признавался, что никого из своих героев не любил больше, чем Ганно и Леверкюна. Совершенно очевидно, что любовь эта была тревожной, если не сказать испуганной, ибо испугаться было от чего. Тем временем нельзя не заметить, что по взгляду на мир и по духовной конституции Манн куда больше являлся Ганно

Будденброком, был, так сказать, его братом, который, однако, не в пример Ганно унаследовал от своего отца характер. «Нет, перед лицом высшего и последнего не существовало никакой помощи извне, никакого посредничества, отпущения грехов и утешительного забвения. В одиночестве, только собственными силами, в поте лица своего, пока не поздно, надо разрешить загадку, достичь полной готовности к смерти или уйти из этого мира в отчаянии» – таково было решение сенатора, решение самого Томаса Манна, определившее его отношение к жизни и к своей задаче в ней.

На этом можно было бы и завершить рассказ, но невозможно обойти вниманием одно из поздних произведений писателя, не самое известное, однако же по лаконичности, ясности сказанного и силе воздействия совершенно потрясающее, – я имею в виду играючи созданную в 1930 году маленькую новеллу «Марио и фокусник». Она читается взахлеб и многократно, открывая благодатнейшие просторы для размышлений. Фашизм? Что ж, он стал возможен не иначе, как по обоюдному согласию, благодаря культу подчинения, точь-в-точь тому, что царил во время зловещего выступления гипнотизера.

Пустота противопоказана жизни, и, если вакуум образовался внутри человека, он непременно будет заполнен. Вопрос только, кто и что туда зальет. Если нет собственных желаний – захватят чужие, а установка «не хочу плясать под его дудку» не сработает: «одним нехотением не укрепишь силы духа; не хотеть что-то делать – этого недостаточно, чтобы надолго явиться смыслом и целью жизни». Хорошо, если только заставят плясать, как почтенную публику на представлении. Хотя и эта «невинная» шалость кажется рассказчику чем-то диким, унизительным, страшным симптомом болезни Человека. «Или тебе уже случалось не делать того, что хочется? Или даже делать то, чего не хочется? То, чего не тебе хочется?»

Хотеть и делать – вот независимый путь. Но, с другой стороны, страшно представить, что сталось бы с миром, начни человек делать все, что ему хочется сию минуту… Какой чистой душой и железной волей нужно обладать, чтобы внутренне освободить себя, – и каждый, зная, что его душа и воля далеки от совершенства, предпочел положиться на другого в подсознательной надежде, что уж он-то чище, сильнее и знает, что делает.

Ну а что если нет? Перенесемся из реальности рассказа обратно в реальность историческую, жизненную. Фюрер мертв, он покончил с собой, не дожидаясь суда. «Дезертировали в смерть» и его приспешники, перед тем, правда, отправив на тот свет миллионы людей, ставших свидетелями чудовищного несовершенства «вождей».

И лишь единицы избежали эпидемии рабства, жертвой которой пали и рабы, и хозяева; лишь единицы сохранили способность отвечать за свои слова и поступки и усвоили самый жестокий и важный урок, преподанный современностью (цитирую героя моего повествования): «Зло явилось нам в такой бесстыдной гнусности, что у нас открылись глаза на величаво-простую красоту добра, мы почувствовали к нему сердечную склонность и уже не считаем зазорным для своей утонченности признаться в этом».

Экзюпери. Последний полет

Андрей Грошев

Один философ XX века сказал, что, если из истории убрать несколько десятков людей, от нее ничего не останется.

Экзюпери, бесспорно, один из этих нескольких десятков – мыслитель, пилот, писатель, Человек.

Размышляя о чуде Экзюпери, невольно задаешься вопросом: в чем секрет именно так прожитой жизни? как он был воспитан? кто были его учителя? кто вложил в него то, что потом выросло таким великолепным талантом?..

Кажется, что кто-то его вылепил, что так сложились условия, таким было воспитание, случайные встречи так повернули жизнь…

Но чем больше думаешь об этих условиях, тем настойчивее в тебе начинает звучать другая мысль: такие люди не воспитываются – они приходят с уже заложенными в них способностями, как зерно, скрывающее в себе то, что должно вырасти из него. Нет, условия лишь вторичный фактор, бесспорно влияющий, но не способный изменить суть, – ведь желудь, посаженный в плодородную или в более скудную почву, все равно будет стремиться вырасти дубом и ничем другим.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});