Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич

на откуп тем, кто сидел, и тем, кто доносил…

* * *

В 1992 году в слаженное течение жизни смерчем ворвалась Володина болезнь.

Он жил всё так же неугомонно, жадно. После выхода первой книги продолжал писать о театре. Издал сборник своих рассказов «Одесские были». По приглашению бывших студентов ездил смотреть их спектакли. Пугающий диагноз приостановил эту активность. Требовалась незамедлительная операция. С дочерьми Володи мы решили скрыть от него истинный диагноз, но прибегли ко всем возможным средствам вразумления, настаивая на срочности хирургического вмешательства.

– Нет! – твердил он с озадачивающей беспечностью. – Пока не отпраздную своё восьмидесятипятилетие, в больницу не лягу!

На предыдущие юбилеи собиралось много народа. Мы с Машей загодя всё организовывали. Приезжала Маечка, приходила бывшая жена Володи. Старшие внуки, Вова и Андрюша, за ночь придумывали смешные стенгазеты с фотографиями деда. С разных концов Союза съезжались ученики, друзья и актёры. Бывали случаи, что за столом не хватало мест и кто-то ожидал своего часа в коридоре. Телеграммы, поздравления… Володя чувствовал себя счастливым.

Когда врач объявил мне результат обследований, я выбралась из поликлиники через чёрный ход на какой-то пустырь. Но ни закутки, ни открытое пространство ни от чего не спасали. Вопросы жизни и смерти, думала я, должны решаться вдвоём, в тишине. При очередной попытке образумить мужа прибегла к крайним доводам:

– Вдруг всё гораздо страшнее, чем мы себе представляем? Вдруг это смертельно?

Володя жёстко осадил:

– Ты пользуешься правдой как средством пытки. Не страшно умереть! Страшно не жить жизнью, которая есть у нас с тобой!

Восьмидесятипятилетие было отпраздновано.

После операции отца самоотверженно выхаживали обе дочери. Я лежала с воспалением лёгких. Послеоперационные сложности, которых можно было избежать, согласись он вовремя на операцию, изменили нашу жизнь решительно во всём. В течение шести последующих лет проблемы пришлось преодолевать со всей мерой перегрузок. Пленявшая всех победная лёгкость Володи позволяла болезни не сказываться на общении с людьми. Он по-прежнему сохранял живейший интерес к жизни.

* * *

Хелла в своих последних письмах точно определяла суть своей драмы: «Я не только одинока, но и раздвоена!..» «День-ночь, день-ночь я на родине, с теми, кто давно меня похоронил». Чехословакия—Россия, свобода—неволя в самом деле располовинили ее душу. После освобождения в Прагу её не выпустили. Когда через несколько лет появилась возможность съездить туда хотя бы по туристической путевке, Хелла на поездку не решилась сама: «Долгие ночи думала. Отказалась. Зачем я ей, Лилли (сестре), которая уже 37 лет считает меня мёртвой?»

Узнав об Олюшкиной смерти, Хелла написала мне: «О жизни Ольги вспоминать не могу. Думаю как о несправедливом потоке мук, ожидания, самоотверженности, непосильном труде. Справедливость? Откуда её ждать?.. Ты сделала много сверх возможного для своей подруги. Пусть это облегчит твою боль, которая неутолима. А вот я в себе могу отыскать только горечь и вину, вину, вину!»

Её снедало чувство вины: перед сыном, сестрой, расстрелянным мужем. И перед Ольгой Улицкой. Хелла пережила крушение социальных идей, любви, материнства. Но жизнь для неё не оскудевала, интерес к тому, что происходит в мире, не пропадал.

Ей должно было исполниться семьдесят пять лет.

«Приезжай! Непременно! Хочу познакомить тебя с моими молодыми друзьями: Кирой, Розикой, Ритой, Аликом, Наташей», – требовали её письма.

Из тостов на Хеллином юбилее явствовало: молодые друзья угадали и поняли её объёмнее, чем мы. Для нас мостом к взаимопониманию была общая боль. Новым друзьям было в ней интересно всё: и речь, и юмор, и игра натуры. Вызывала удивление сопричастность мыслящих молодых людей к исковерканной Судьбе во многом уже творчески погасшего человека. «…О родине, родных – о самом больном и далёком – они никогда не спрашивают, – писала Хелла. – А в доме у Киры (Киры Ефимовны Теверовской) стоит на видном месте фото Александра Осиповича. Господи! Какая она всем нужная, Кирюша! А трудно ей, преподаёт электронику, даже суббот нет свободных. Собрания. Конференции. Стиральная машина. Большая квартира, трое мужчин, но всегда приветлива, на высоте… Алик притащил огромный рюкзак с подарками. Рита пригласила меня на дачу». «Доживу до восьмидесяти лет! Благодарность заставит!» – обещала Хелла.

Удивительные Хеллины друзья из другого поколения выхлопотали для одинокой иностранки отдельную комнату в доме престарелых. Каждое воскресенье навещали её, вывозили в театры, на концерты.

Обещание своё Хелла выполнила: до восьмидесяти – дожила. На её надгробном памятнике три даты: «1904–1937–1984» и имя Елены Густавовны Фришер – Хеллы.

* * *

В 1994 году Кира Теверовская, эмигрировавшая с мужем в Израиль вслед за сыновьями, прислала мне приглашение. Я нуждалась в передышке, хотела побыть возле неё и жаждала увидеть Святую землю, припасть к ней. Дочери мужа отпустили меня: «Езжайте! Отдохните пару недель. За папу не волнуйтесь».

Лететь надо было через Москву. Встретили меня и отвезли в аэропорт Шереметьево племянники. Пока они парковали машину, я одним махом заполнила декларацию: «Нет», «Не везу», «Не имею».

– Перепишите декларацию, тётя Тамара, – сказали Серёжа с Андрюшей. – Не хочется, чтобы вы там чувствовали себя стеснённо. Вот кое-какие доллары… Не смущайтесь…

Я уже давно соорудила себе защитную маску, которой научилась прикрывать хроническое безденежье. Сами вышедшие из кромешной нужды, двое родных мальчиков с сыновним чутьём решили обеспечить мне душевный комфорт.

– А жёны ваши знают об этом? – нерешительно спросила я.

– Да, тётя Тамара. Конечно знают, – хором ответили братья. – Они с нами «во всём согласные».

Уже через три часа самолёт пошёл на снижение над страной, которую я до массовой еврейской эмиграции считала мифом. Израиль? Иерусалим? Гефсиманский сад? Эти древние символы неожиданно тесно переплелись теперь с реальными судьбами друзей.

Скрежет экскаваторов, катков, ремонтники в знакомо оранжевых спецовках, асфальтировавшие дороги вокруг аэропорта, пригасили взволнованность. Увидев встречающих меня Киру и внука школьного друга Давида – Вадика, я поразилась: почему они вместе? Впрочем, конечно, все они здесь перезнакомились сами, без моего посредничества.

…Мы проезжали мимо банановых рощ. Гроздья бананов прямо на деревьях были упакованы в синие целлофановые мешки и дозревали в них.

– Зачем?

– Это те, что на экспорт.

На полях, где выращивалась клубника, виднелись расчищенные площадки для вертолётов.

– Зачем?

– Клубнику собирают в корзиночки и тут же на вертолёте отправляют в аэропорт. Оттуда – в другие страны.

Каналы. Хранилища с очищенной водой. Каждый кусок земли использован подо что-то полезное. Это первые впечатления от страны. Современный Израиль упрямо заслонял древний.

Город, в котором жили Кира Ефимовна и Юрий Абрамович, назывался Мигдаль ха-Эмэк. В переводе – Башня в Долине. Возле дома играли темнокожие дети.

– Посмотрите, какие прелестные шоколадки, – остановила моё внимание Кира.

В доме, до отказа