Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром - Василий Звягинцев

— Что с тобой происходит? Кровь играет? Так ты поосторожнее, Сергей, ты же в форме, и люди тут всякие…

— Вот не думал, товарищ комиссар, что вы у себя всяких принимаете.

— Все же прими совет… будь осторожнее.

— Не трусь, комиссар, ты же храбрый мужик, на Халхин-Голе говорят, геройствовал… Пока я живой — ничего не бойся. Теперь все можно. Говори, что думаешь. Как Ленин писал, помнишь?

Редактор дернул головой вверх и в сторону, знакомым жестом крайнего раздражения. Но предпочел не связываться с пьяным, на его взгляд, человеком.

— Тебе что, вправду понравилась Елена? — сменил он тему, но и тут поддел: — Как лейтенант, перед ней перья распушил…

— Перья — распушил! Стилист! Откуда в тебе занудливость взялась? Раньше не замечал. Ясность тебе во всем подавай. А она тебе нужна? Вот начнется через месяц-другой большая заваруха, хоть вспомним, как развлекались на прощание… Семен Давидович, пойдем еще, по-гусарски, пока оно все есть — вино, женщины, музыка… А паренек твой, этот Симонов, видать, зверский талант, ты его береги. Я слышал, как он сегодня стихи свои читал. Может, новый поручик Лермонтов созревает.

— Я знаю. Но шалопай большой. Держать его надо железно и спуску не давать, тогда, может, толк и выйдет.

— Ну давай, инженер. А также садовник, мичуринец. Жаль, у Лермонтова такого друга-редактора не было…

Пока Берестин беседовал с дивкомиссаром, Лена успела очень грамотно, с точки зрения Станиславского, разыграть этюд «Ссора с любовником». Вышло очень убедительно — уцепилась за первое попавшееся слово, спровоцировала другое, завязка, кульминация, переход на личности, голос на грани истерики, завершающий мазок — и готова сцена. Известный дирижер был заведен и деморализован настолько, что, косо водрузив на голову шляпу и ни с кем не попрощавшись, исчез, а Елена смогла полностью посвятить себя Маркову, наивно считая, что это она охмуряет молодого командарма.

Когда пришло время расходиться, практически трезвый редактор, которому предстояло ехать вычитывать номер — чего он не доверял никому, справедливо считая, что голова дороже трех часов сна, — предложил Маркову машину. Алексей, не менее трезвым голосом, чем у хозяина, отказался, сказав, что желает прогуляться по ночной Москве, и попросил не тревожиться, но дать на всякий случай пистолет, ибо не успел еще получить свой.

В то время, хоть и считался каждый второй потенциальным врагом народа, до мысли разоружить комсостав армии никто не успел додуматься, и вообще пистолеты имели почти все, и военные, и партийные, и даже хозяйственные работники.

Редактор с легкостью, немыслимой в последующие времена, предложил на выбор маленький маузер или «коровин». Алексей выбрал «коровина», который был полегче, передернул затвор и сунул пистолет в карман. Хоть и принято думать, что до войны порядка было больше, но профессиональная преступность процветала вполне официально и встреча с грабителями в два часа ночи не исключалась. Зато и стрелять в них каждый, располагающий оружием, имел полное право. Без каких-либо последствий.

Он шел под руку с Еленой по пустынным улицам, вдыхая воздух, свободный от радиоактивных осадков, солей тяжелых металлов, гербицидов, пестицидов и прочих продуктов прогресса. Лена, касаясь бедром его ноги и чуть сильнее, чем нужно, сжимая его руку, рассказывала кое-что о себе. О тяжелой жизни в театре, где сплошные интриги, террор примадонн и любовниц главрежа, о коммунальной квартире на девять семей и других сложностях. Заработок совсем маленький…

Рублей семьдесят по-нашему, прикинул Алексей. Действительно мало. В восьмидесятые годы, к тому же, для актрисы есть какие-то возможности подработать — то на телевидении, то на радио, то мультфильмы озвучивать, в кино хоть эпизодиком сняться, концерты халтурные. А здесь иначе. Здесь еще не знают принципа «нигде ничего нет, но у всех все есть…» Возможностей меньше, и если уж чего нет, так нет. А хочется, конечно, Лене многого.

Она действительно поспешила родиться. В общем, нормальные для 41-то года бытовые сложности задевали ее куда больнее, чем многих других. И, значит, ее характер и наклонности больше соответствовали грядущим десятилетиям.

— Вам бы, Лена, на телевидении работать. Как раз для вас: возможность крупных планов, непосредственный контакт со зрителями, синтез разных видов искусства. Здесь все ваши особенности играли бы на вас. А на обычной сцене, да на задних планах, вы, наверное, теряетесь…

— Где же это на нем можно работать? Насколько я знаю, там уже три года одни картинки передают. Только в конце года обещают кино показать. Я, правда, сама не видела, но в газетах читала.

— Э, Лена, это все опыты. А представьте через несколько лет. Специальные студии, самые разные программы: развлекательные, политические, познавательные. «В мире животных», «Музыкальный киоск», «Утренняя почта»… И везде нужны ведущие — красивые, элегантные, остроумные. И все в цвете и вот на таком экране.

— Ну и воображение у вас! Вы это телевидение сами видели? Там, говорят, вот такой экранчик, как почтовая открытка, все серое и расплывчатое. Почти ничего и не разобрать.

— Мелочи, Лена. Раз идея воплощена, довести ее до совершенства — дело простое. Чего далеко ходить, когда я попал на гражданскую, у нас на всю армию был один «Сопвич». Два пуда дерева и перкаля, сто верст в час, летал на смеси самогона с керосином. А сейчас? Я не говорю про высадку на полюс, я человек военный, и мне важнее, что эти бывшие этажерки всего через двадцать лет в щебень разнесли Гернику, Варшаву, Роттердам… Вот вам и темпы прогресса.

— Вы воевали в гражданскую? Так сколько же вам лет?

Вот истинный парадокс времени. Девятнадцать лет, отделявшие окончание гражданской войны от начала Отечественной, воспринимались всеми как огромный отрезок, и не так уж наивна была Лена, поразившаяся, что моложавый командарм воевал в легендарные времена, вместе с Буденным, Ворошиловым, Чапаевым.

— Не пугайтесь, милая Элен! Не так уж и много. Всего лишь тридцать девять. Да и то не совсем. И три из них можно не считать.

Лена замолчала и прижалась к его плечу щекой.

— Сергей Петрович, а там очень страшно? У нас, я раньше в другом театре работала, худрук тоже врагом народа оказался…

— «Тоже…» Хорошо сказано.

— Ой, простите, я совсем не так хотела сказать…

— Ничего, Лена, я понимаю. Запомните — не было никаких врагов народа и нет, да наверное, и быть не может. Никто не враг своего народа. Может быть разное понимание интересов народа, но все в принципе желают своему народу блага, а не вреда. Даже и белогвардейцы, а я на них в свое время насмотрелся. Нормальные люди, за родину головы клали…

— Да что вы такое говорите! — Лена искренне возмутилась. — Они же царя вернуть хотели, за имения свои воевали, рабочих и крестьян вешали!

Берестин вздохнул. Зря он затеял такой разговор. Но ведь надо как-то начинать восстановление исторической справедливости. Сейчас — так, а потом и в печати осторожно…

— Надеюсь, вы меня монархистом не считаете? Воевал я с ними до последнего, а все равно жалко. Какие там у армейских прапорщиков и подпоручиков имения? Которые с имениями, те в штыковые атаки не ходили и в Севастополе на пирсах не стрелялись… Беда тогда начинается, когда появляются люди, думающие, что только они знают, что народу нужно. И не согласных с ними без суда к стенке ставят.

— Но как же? Ведь товарищ Сталин…

— Оставим пока. Об этом надо говорить в другой обстановке.

И подумал: вот взять бы и привезти девочку к товарищу Сталину на дачу…

Через Зарядье они вышли к Красной площади, и обоим уже было ясно, что идут они к Маркову в гостиницу, хотя об этом не было сказано ни слова. Когда можно было свернуть к Лене на Балчуг, она промолчала, а Берестин еще раньше решил, что пусть все выйдет, как выйдет.

У входа в огромный сумрачный вестибюль гостиницы швейцар, похожий на адмирала Рожественского, отдал командиру честь, помня службу в гвардейской роте дворцовых гренадеров, а затем во всех классных гостиницах и ресторанах Москвы. Заботу о нравственности клиентов он не считал входящей в свои функции, да и мистического часа — двадцать три, определенного постояльцам для решения личных проблем, тогда еще не было установлено, и ночных рейдов по номерам на предмет укрепления нравственности администрация не проводила.

Лена попала в роскошь люксовских номеров первый раз в жизни, и хоть старалась не подавать виду, но весь здешний бархат, ковры, карельская береза, запах воска, которым натирали полы, китайская ваза в рост человека в углу — все приметы недоступной, сказочной жизни произвели на нее впечатление. Ее выдавали только глаза, слишком уж оживленно скользящие по деталям обстановки.