Искушение фараона - Паулина Гейдж

– Я не могу предложить тебе никаких оправданий, Божественный, – сказал он.

Повисло напряженное молчание. Рамзес не сводил с сына недоуменного взгляда.

– Ты осмелился выйти из моего повиновения! – вскричал он, и в его голосе больше не было просчитанной, точно смодулированной любезности и учтивости, вместо нее в этом окрике слышались искренние, плохо сдерживаемые гнев и ярость, так что Хаэмуас вполне осознал, что отец рассердился на него не на шутку и что царский гнев может иметь для него серьезные последствия. Он ждал, не говоря ни слова.

Рамзес сидел, поглаживая рукой длинную массивную золотую сережку, украшенную сердоликом. Он нахмурился. Потом вдруг, резко дернув свое украшение, он щелкнул пальцами.

– Ашахебсед, Техути-Эмхеб, ступайте прочь, – резко бросил он.

При его словах оба слуги быстро поклонились, писец встал с пола, удерживая обеими руками дощечку, и, не поворачиваясь к господину спиной, оба вышли из зала.

– Можешь сесть, Хаэмуас, – предложил он уже спокойным, сдержанным тоном. Хаэмуас сел.

– Благодарю, отец, – сказал он.

– Теперь можешь говорить, – продолжал Рамзес.

И Хаэмуас понял, что его слова вовсе не приглашение к беседе, а строгий, не терпящий возражений приказ. Двойные двери с грохотом захлопнулись. Он остался один на один с этим человеком, с воплощением бога на земле, что держал в своих старческих, изысканно накрашенных хной руках судьбу и саму жизнь каждого обитателя Египта. И за нерадивость, проявленную Хаэмуасом, этот человек мог избрать для него любое наказание, какое только придет ему на ум. Он ждал, чуть склонив голову набок, приподняв брови. В этих всезнающих глазах, густо подведенных сурьмой, горело недоброе нетерпение. «Отец всегда питал ко мне особое расположение, – думал Хаэмуас, не в силах подавить легкое волнение. – Но что это значит – расположение всезнающего, искусного и не ведающего сострадания божества?» Хаэмуас набрал полную грудь воздуха.

– Я могу привести тебе объяснение своего поведения, отец, – начал он, – но в нем нет для меня оправдания. Я самым постыдным образом пренебрегал своими обязанностями, нарушил верность Египту, тебе и богам, а мое поведение по отношению к матушке заслуживает того, чтобы на мою голову пали все возможные проклятия. Я вел себя так, хотя и прекрасно осознавал, что она может умереть в любую минуту. Она знала, что смерть близка, поспешила сообщить об этом мне, но я не уделил внимания полученным от нее известиям. – Он остановился на секунду, все еще раздраженный, понимая, что, говоря о своем стыде, на самом деле его не испытывает, и надеясь, что отец взглядом своих старческих, но по-прежнему острых и проницательных глаз не сумеет все же разглядеть истинную правду.

– Все это мне известно, – коротко вставил Рамзес. – Ты позволяешь себе слишком многое, Хаэмуас. Через три дня у меня назначена встреча с посланниками из Алашии, поэтому тебе лучше поторопиться со своими объяснениями.

– Хорошо, – спокойно произнес Хаэмуас – Я со всей силой страсти полюбил одну женщину, и теперь вот уже несколько месяцев не в состоянии думать ни о чем ином, кроме нее. Я предложил этой госпоже заключить со мной брачный контракт, и она приняла мое предложение, так что сейчас я жду только окончательного подтверждения ее благородного происхождения, и тогда мы сможем наконец заключить брак. Таково мое объяснение.

Рамзес, ошарашенный, смотрел на сына, потом вдруг начал смеяться густым, громким, грохочущим смехом, от которого, казалось, он сам сделался на десять лет моложе.

– Хаэмуас влюбился? Это невозможно! – едва переводя дыхание, восклицал он. – Могучему царевичу, воплощению благопристойности, вскружила голову страсть! Невероятно! Давай же, Хаэмуас, поведай мне об этой удивительной женщине, и возможно, я все-таки прощу все твои ужасные прегрешения.

Повинуясь царской воле, Хаэмуас принялся подробно рассказывать о Табубе, и внезапно на него нахлынула горькая волна грусти и тоски, внутри словно все сдавило, как будто это не он стоял здесь, посреди пышных дворцовых покоев, едва узнавая собственный неуверенный голос, произносящий неловкие, чужие слова, имеющие так мало общего с истинным накалом страстей, обуревающих его душу. В проницательных глазах человека, сидящего напротив него за столом и выжидающе склонившегося вперед, Хаэмуас мог заметить блеск торжества и удовлетворения. Вскоре царевич замолчал, завершив свой рассказ, и Рамзес выпрямился в кресле.

– В следующий раз, когда ты приедешь в Пи-Рамзес, ты должен представить мне эту госпожу, – сказал он. – И если только она наполовину так прекрасна, как ты рассказываешь, я объявлю ваш брак недействительным и заберу ее в свой гарем. Смею надеяться, она не из тех тощих и суровых бесполых существ, что с большей радостью хватаются за свиток, чем за мужской член. Уж я-то знаю твои вкусы, сын мой. И меня всегда изумляло, как это ты взял себе в жены такую чувственную женщину, как Нубнофрет. – Тремя тонкими пальцами он подхватил со стола золотую чашу и стал пить вино, не сводя с сына лукавого взгляда. – А кстати о Нубнофрет, – продолжал он, облизывая краем языка свои красные губы. – Каково ее мнение о твоей будущей Второй жене?

Хаэмуас чуть улыбнулся, по-прежнему охваченный неуверенностью и сомнениями.

– Она не рада моим намерениям, Божественный.

– А все потому, что жена слишком долго в одиночку заправляла всем твоим хозяйством, – быстро ответил Рамзес. – Придется ей поучиться смирению. Нет для женщины более страшного порока, чем надменность и высокомерие.

Хаэмуас недоуменно смотрел на него. В гареме отца было полным-полно взбалмошных, крикливых, самодовольных женщин, способных задать перца кому угодно. Однако именно это и ценил в них фараон.

– А что дети, Гори и Шеритра? – продолжал расспросы Рамзес. – Они высказали свое мнение?

– Я еще не говорил с ними, отец.

Вот как. – Внезапно Рамзес утратил к разговору всякий интерес. Положив руку на высохшую старческую грудь, он встал с кресла. Тотчас же поднялся и Хаэмуас. – Завтра тело твоей матери поместят в гробницу, – сказал Рамзес. – Выражаю тебе свое порицание, сын мой, за то, что ты, поддавшись наваждению страсти, запустил все дела и превратил свою жизнь в хаос, но, должен сказать, я тебя понимаю. Никакого наказания не последует, при условии, что впредь Египет сможет вновь рассчитывать на то, что ты станешь должным образом исполнять свои обязанности перед фараоном и страной.

Хаэмуас поклонился.

– Я не заслуживаю твоего милосердия, – сказал он, и Рамзес в знак согласия кивнул.

– Нет, не заслуживаешь, – сказал он, – но те дела, что я поручаю тебе, Хаэмуас, я не могу доверить никому другому. Мернептах – надутый индюк, а мой сын Рамзес – горький пьяница.