Зекамерон XX века - Вернон Кресс

— Что, Дегалюк, предупреждал тебя?! — горячился в конторе Панченко, следя через окно за самосвалом, увозившим труп несчастного Ван Ли. — Говорил, что до этого пацана доберется Смирнов? Недаром он сидел, сволочь, по сто пятьдесят четвертой!

Появился венгр Ферри, звеньевой сортировщиков, он ночью работал за Дегалюка.

— Гаврилов приехал, никого из ночной без допроса не отпускает… Смирнов исчез.

Ферри был родом из Трансильвании, говорил по-русски с трудом. Мне по-румынски он рассказал, как Смирнов в последние дни приставал к китайцу, не давал проходу, все пытался изнасиловать. Ферри послал Вана истопником в будку возле сортировки, а тот, с перепугу, очевидно, не так понял звеньевого, хотевшего оградить его от горного мастера, и решился на ужасный шаг. Я все перевел.

Дегалюк начал ругаться, но тут вошел Гаврилов. Мы встали.

— Что за базар? — заорал он. — Где Смирнов? Ушел? Судить буду, а тебя, Дегалюк, в штрафную — куда смотрел?!

— Гражданин начальник, я в дневную хожу…

— Ты бригадир или нет? За своих отвечаешь, понятно? Посмотрю, может быть, тебя тоже отдам под суд, как Магадан скажет. А этот ваш бардак разгоню! Зажрались, чифир пьете, я тебя знаю, Бойко! Марш в штольню все, нечего торчать в конторе!

Он измерил Панченко уничтожающим взглядом, собрался было еще что-то сказать, но бывший командир посмотрел на кума так спокойно, что тот лишь повторил:

— Кому я говорю — марш!

Мы молча вышли.

Случай с китайцем имел самые неприятные последствия. Смирнов больше на участке не появлялся, судить его не стали, а перевели на другой прииск. Нас же спустя неделю перебросили в долину, на шурфы.

3

За первым полигоном, недалеко от фабрики, нашли очень богатые оловом «пески», но залегали они на глубине в четырнадцать метров. Нужно было рыхлить пустую породу и убирать ее потом экскаватором и бульдозерами, а для этого в шахматном порядке пробивать множество глубоких шурфов и укладывать на их дне в минные камеры по три ящика аммонала. Однако это все было пока в проекте, на прекрасном чертеже в кабинете Браунса, в действительности же на предусмотренном месте лежал двухметровый снег.

Несколько дней мы отбрасывали его, расчищая место для разбивки шурфов, и потом, получив ломы и лопаты, начали шурфовать. В страшный мороз били ломами по мерзлому грунту. Труднее всего было долбить сначала, пока не углублялись до пояса — в шурфе, по крайней мере, не дул ветер. Работать в бушлате очень неудобно, но остановиться хоть на минуту нельзя — железный лом мгновенно сковывал руки, несмотря на толстые ватные рукавицы. Люди быстро теряли силы. Наткнувшись на большой валун — а такое случалось довольно часто, — начинали разбивать его или окапывать, отчего невыносимо болела поясница. Пройдя в глубину три метра, устанавливали воротки и поднимали грунт ведрами. Те, кто работал наверху, коченели от ледяного ветра.

Через полмесяца меня перевели во вспомогательную бригаду. Мы не шурфовали, а таскали доски, бревна и всякую технику. Наш бригадир, долговязый Крюков, немилосердно гонял нас и часто бил по спинам палкой: «Тащите, суки!» Плохо было с питанием, опять появился отвратительный гаолян. Много рабочих ходило с обмороженным, покрытым волдырями и ранами лицом. Началась повальная цинга. А мороз все усиливался, и ветер дул дьявольский, ведь мы находились высоко в горах!

Нашу бригаду гоняли с места на место, в некоторые дни мы успевали поработать и на переноске грузов, и в шахте, и на шурфах. Произвели наконец массовый взрыв, но часть минных камер не взорвалась, и пришлось дошурфовывать. Рабочие иногда натыкались на отказы — невзорванные ящики со взрывчаткой, но людям везло — в воздух никто не полетел.

В некоторых шурфах нарезали боковые рассечки. Там особенно трудно было бурить шпуры. Неловкий Фишер, который временно работал в нашей бригаде и был со мной в паре, демонстрировал рекорды выносливости: бил кувалдой по двести раз подряд, тогда как молотобоец-профессионал уставал после шестидесяти — восьмидесяти ударов! Но один раз его кувалда прошла мимо бура и задела мое запястье — благодаря бушлату и ватной рукавице кость не сломалась, но вся рука сразу опухла и потом болела целый год.

После взрыва из шурфов убирали породу. Трудно обессилевшему человеку грузить в бадью лопатой крупные камни. А бригадир, как только видел, что работа замедляется, жестоко избивал виновного. (Сам Крюков не голодал, он был туберкулезником и получал усиленное питание.) Но страшнее всего был ужасный холод, согреться удавалось только в постели. У нас еще секция была теплая, в других же бараках гулял ветер, а в большой палатке, куда поселили прибывших последними, на брезенте висел иней — бочка-печка годилась только для сушки портянок и рукавиц, и людей часто отправляли в больницу с воспалением легких. Однако и мы не выдержали: нашу бригаду комиссовали и некоторых направили в ОП.

4

Оздоровительный пункт устроили в самом теплом бараке. Тут жили те, кого выписали из больницы и кто по комиссовке был забракован врачом для работы или просто заслужил поощрение, например отличившийся бригадир. Работали обитатели ОП по четыре часа в день, притом в «сытых» местах: на кухне, в пекарне или на складе. Остальное время лежали, читали, спали, принимали лекарства и радовались: не жизнь, а божья благодать! Мы даже не выходили на поверку, нас пересчитывали в палате. Три раза в день получали рыбий жир — элексир бодрости зека и довольно хорошее питание, за нами наблюдали врач и санитар.

Каждую неделю приходила Клеопатра комиссовать: она не спешила выпихнуть людей на общие. Обычный срок пребывания в ОП длился две-три недели, а бригадиров держали по месяцу. У озлобленных дистрофиков постепенно восстанавливались вес и настроение, мы часами мирно беседовали, всех объединяло чувство временного довольства и успокоенности — зек, особенно долгосрочник, не любит далеко смотреть в будущее.

Были среди нас и такие, кто обосновался в ОП надолго. Посередине барака, между коек-вагонок сидела за столом небольшая группа эстонцев и латышей, они мастерили шкатулки, портсигары, чернильные приборы и красиво их инкрустировали, наклеивая кусочки цветной соломки на дерево. Куда шли эти сувениры, не знаю, вероятно, к вольным. Так как мастера не прибавляли в весе и все время имели бледный, болезненный вид, их не выписывали.

За тем же столом работал японец Ике Кубо, он создавал чудесные, совсем как живые, цветы из тряпок, бумаги и проволоки. Почти ежедневно приходил к нему его бывший ученик Перун и приносил табак, без которого Ике Кубо не мог ни жить, ни работать. Мне Перун доставал книги из библиотеки — я тут не спеша и с огромным наслаждением читал «Жизнь Клима Самгина».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});