Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим - Эмиль Золя

Обезумев от страха, горько рыдая, Дарио снова протянул к ней руки, в отчаянье, что она не смотрит на него, что он не видит перед собою ее ясных глаз.

— Бенедетта, Бенедетта… Иди, иди ко мне… О, как темно, какой мрак, я не хочу уйти туда один!

— Я иду, иду, Дарио… Я с тобой.

Она подошла еще ближе, почти к самой постели.

— Помнишь, я дала обет мадонне не принадлежать никому, даже тебе, без благословения божьего, без церковного обряда. Я почитала высшей, дивной добродетелью остаться непорочной, девственной, как пресвятая дева, чистой и невинной. Я хотела принести этот редкостный, бесценный дар любви избраннику моего сердца, первому, единственному властелину моей души и тела… Я гордилась своей девственностью, я защищалась от другого мужчины ногтями и зубами, как от дикого зверя, я сопротивлялась даже тебе, вся в слезах, боясь, что в пылу страсти ты заставишь меня нарушить священный обет. Если б ты знал, как жестоко я боролась с собой, отталкивая тебя! Мне страстно хотелось крикнуть: возьми меня, сожми в своих объятиях, овладей мною! Я жаждала отдаться тебе всем существом, я хотела принадлежать тебе безраздельно, быть твоей женой, матерью твоего ребенка… О, как тяжко мне было соблюдать обет мадонне, смирять бурное волнение крови! А теперь? Какая жестокая расплата!

Она подошла еще ближе, и в ее тихом голосе звучало страстное волнение.

— Помнишь тот вечер, когда ты был ранен ножом в плечо?.. Я испугалась, что ты умрешь, что я потеряю тебя навеки, так и не изведав блаженства любви, и я стонала от ярости и отчаяния! Я роптала, богохульствовала. В тот миг я горько раскаивалась, что не отдалась тебе, не совершила смертный грех. Мы бы умерли оба, слившись в тесном объятии, и нас бы похоронили вместе… И что же? Это грозное предостережение пропало даром! Я была так слепа, так безумна, что не поняла его смысла. А теперь тебя убили, отняли у меня, ты умираешь, а я так и не принадлежала тебе… К чему теперь моя жалкая гордыня, мои пустые мечты?

Глухим голосом, подавляя рыдания, Бенедетта гневно укоряла себя, возмущалась, как могла она, всегда благоразумная, рассудительная, так обмануться? Неужели мадонне, кроткой, милосердной мадонне было бы неугодно счастье влюбленных? Неужели ее огорчили, оскорбили бы их страстные объятия, их блаженство? Нет, нет! Ангелы небесные не плачут, когда любовники соединяются даже без церковного благословения, — напротив, они ликуют, они поют. Глупо, преступно отрекаться от любовных наслаждений, пока светит солнце, пока кровь бурлит в жилах.

— Бенедетта, Бенедетта! — звал умирающий, охваченный ребяческим страхом при мысли, что ему одному придется уйти во мрак вечной ночи.

— Я здесь, я с тобой, Дарио… Я иду!

Контессине показалось, будто служанка порывается встать с колен, чтобы удержать ее.

— Оставь, оставь, Викторина, теперь уже ничто на свете не удержит меня, ибо это сильнее всего, сильнее смерти. Какая-то сила толкает и влечет меня к нему. Я знаю, куда иду… Разве не поклялась я в тот вечер, когда его ударили ножом, разве не пообещала принадлежать только ему даже в могиле? Пусть он обнимет меня и унесет с собою! Даже мертвые, мы будем обручены, мы соединимся навеки!

Она склонилась над умирающим.

— Я с тобой, Дарио, я с тобой!

И тут произошло нечто неслыханное. В восторженном самозабвении, в пламенном порыве любви Бенедетта начала медленно раздеваться. Упал корсаж, обнажив белоснежные руки, белоснежные плечи; соскользнули юбки, и стройные босые ноги забелели на темном ковре; одна за другой спадали одежды, открывая нежную грудь, живот, бедра, блиставшие ослепительной белизною. Бенедетта сбросила все, вплоть до рубашки, с величавой, спокойной дерзостью, словно была одна в комнате. Она стояла обнаженная, чистая и девственная, как лилия, не ведающая стыда. Она озаряла мрачную спальню сиянием своего стройного, благоуханного тела, божественно прекрасного, как античная статуя: царственная шея, грудь богини-воительницы, гордая, изящная линия, сбегающая от плеча к ступне, округлые очертания бедер. И она была белее мрамора, белее голубки, белее первого снега.

— Я с тобой, Дарио, я с тобой!

Пьер и Викторина замерли на месте, ослепленные, потрясенные, как будто им предстало в сиянии славы божественное видение. Служанка не сделала ни малейшей попытки остановить порыв Бенедетты, объятая тем благоговейным страхом, какой вызывает безумие страсти и религиозный экстаз. Аббат оцепенел, склонившись в священном трепете перед величественным зрелищем. Ни одна нечистая мысль не коснулась его при виде снежной, лилейной наготы этой чистой, гордой девственницы, которая словно излучала сияние великой любви, горевшей в ее душе. Она казалась ему совершенным произведением искусства, изваянием гениального художника.

— Я с тобой, Дарио, я с тобой!

Бенедетта упала на постель и прильнула к умирающему, который едва имел силы сжать ее в объятиях. Да, она сама желала этого, под ее внешней сдержанностью, под ясным, белым челом таились пылкие, неукротимые страсти. Всегда, даже в самые спокойные часы, кровь ее бурлила. И теперь, когда беспощадный рок отнимал у нее возлюбленного, она не хотела мириться с чудовищной несправедливостью, не хотела потерять его, не отдавшись ему. О, как она была глупа, что не отдалась ему раньше, в расцвете их жизненных сил, в упоении любви! Это было безумие, отчаянный бунт природы, горестный стон женщины, не желавшей умереть бесплодной, подобно зерну, унесенному ураганом, которое никогда уже не прорастет к новой жизни.

— Дарио, я с тобой, я с тобой!

Она страстно обняла любимого, прильнув к нему обнаженным телом, отдаваясь ему всем существом. И в этот миг Пьер увидел на стене, в изголовье кровати, герб Бокканера, вышитый на лиловом бархате золотом и цветными шелками. Да, то был крылатый дракон, извергающий пламя, то был грозный девиз: «Bocca nera, Alma rossa» — «Уста черны, душа красна», — черная пасть, издающая рычанье, душа, горящая чистым пламенем веры и любви. Бурные, неукротимые страсти древнего рода с его трагическими легендами возродились в этой прелестной девушке, последней из семьи Бокканера, вдохновили ее на неслыханное безумство — обручение в смертный час. Фамильный герб напомнил аббату о портрете Кассии Бокканера, жестокой, неистовой мстительницы, которая кинулась в Тибр, увлекая за собой брата Эрколе и сжимая в объятиях труп своего возлюбленного, Флавио Коррадини. Те же конвульсивные объятия, та же отчаянная попытка победить смерть, то же исступленное стремление броситься в пучину, слившись воедино со своим мертвым возлюбленным, единственным избранником сердца! Обе девушки — та на старинном портрете и эта на смертном ложе — были схожи, как две сестры, словно одна возродилась в другой: те же нежные, детские черты, тот же упрямый, чувственный рот и огромные мечтательные глаза на милом, округлом личике.

— Дарио, я с тобой, я с тобой!

На краткий миг, показавшийся им вечностью, влюбленные страстно сжали друг друга в объятиях. Бенедетта отдавалась Дарио с восторженным пылом, в священном экстазе, побеждающем смерть, уносясь вместе с любимым в черный мрак неведомой бездны. Она все теснее прижималась к жениху, не страшась разрушительного яда, не пугаясь искаженного страданием, неузнаваемого лица; и в упоении счастья, которого он наконец дождался, юноша умер, судорожно охватив стан невесты цепенеющими руками, словно хотел унести ее с собой. Быть может, Бенедетту сразила мучительная скорбь утраты, горькая мысль о бесполезной девственности, о том, что она останется навеки бесплодной, быть может, — бурная радость, что по ее воле, наперекор всему, их долгожданное обручение все же совершилось, но в этом пылком, исступленном объятии на смертном ложе сердце ее разорвалось. Девушка скончалась на груди мертвеца, тесно прильнув к нему, и объятия их сомкнулись навеки.

В комнате раздался стон: Викторина подбежала ближе и все поняла; Пьер встал с колен, содрогаясь от рыданий, потрясенный величием смерти.

— Смотрите, смотрите, — еле слышно шептала служанка, — она не шевелится, она не дышит. Бедное дитя, бедная моя девочка! Она умерла!

— Господи, как они прекрасны! — невольно прошептал аббат.

Действительно, лица усопших сияли дивной, одухотворенной красотой. Недавно еще землистое, изможденное лицо Дарио стало бледным и прекрасным, как мрамор, черты его разгладились и просветлели в неизъяснимо радостной улыбке. Белое как снег, застывшее лицо Бенедетты хранило отпечаток непреклонной воли, светлой скорби, несказанного счастья. Волосы их смешались, а широко раскрытые глаза выражали бесконечную нежность, как будто влюбленные продолжали смотреть друг на друга. Юная чета навеки слилась в объятии, они отлетели в вечность, связанные неразрывно, они победили смерть, они сияли нетленной красотой бессмертной, торжествующей любви.