Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина

отца, чтобы ненароком еще раз не толкнуть. По бараку плыл вкусный запах пропаренной пшенки. Есть хотелось зверски.

Тетя Булгун открыла пузырек с рыбьим жиром – сдобрить кашу. И опрометью выскочила в сени. Женщины тут же завертели головами, вытянули шеи ей вслед. Тетя вернулась через несколько минут.

– Не выношу я этот запах, – виновато пробормотала она, затыкая пробкой пузырек.

– Ничего, каша без этого жира лучше, – сказал дед. – Мы его на крайний случай оставим.

Каша, в которую добавили еще и толченой картошки, была необыкновенно вкусной. А тетя Булгун осилила только полмиски. Сказала, что больше в нее не лезет.

– Уж не надорвалась ли ты? – встревожился дед. – Надо просить докторшу, пусть тебя посмотрит.

– Ой, не надо, что вы, – отмахнулась Булгун. – Само пройдет.

Докторша была из Ленинграда, эвакуированная в Боровлянку в прошлом году вместе с детским домом, – маленькая женщина с тоненьким голосочком. Саньке она казалась потерявшейся в лесу девочкой из сказки: лицо без морщин, а волосы белые как снег. Звали докторшу Майей Тимофеевной. Отец встретил ее в поссовете, когда оба получали пайковый хлеб. Первый раз она пришла в барак по просьбе отца – осмотреть Сокки, но бедолаге уже помочь не смогла. Зато помогла отцу: научила его особой дыхательной гимнастике и рассказала, у кого можно добыть пчелиного клея – узы, который прописала принимать каждый день по столовой ложке. И отцу стало легче: дышал спокойнее, меньше кашлял. И вообще как-то приободрился. А вот дед стал видеть хуже – словно он больше не хотел смотреть на этот мир. Майя Тимофеевна сказала, что у него развивается какая-то катаракта.

Отец и Майя Тимофеевна много говорили о Ленинграде, переходили в воспоминаниях от одной площади к другой, от дворца к дворцу, и Санька поражался, как докторша и отец могут держать в памяти столько названий и столько сведений. Главное было остановиться до того, как Майя Тимофеевна вспомнит, во что превратились город и жители в блокаду, и начнет рыдать.

– Господи, до людоедства дошло… мои дети друг другу пальцы пытались откусить… привязывать приходилось…

Хуже всего было, когда докторша раз за разом принималась рассказывать, как ее поставили руководить эшелоном. В нем из Ленинграда вывезли сюда две сотни детей, в основном от пеленочных до шестилеток. Тут уж она начинала просто давиться от слез.

– Через Ладогу кое-как, ночью, под бомбежкой. Перегрузили из машин. Вагоны товарные, дети – голодные, холодные. К ним приставлены няньки, а самим нянькам по шестнадцать лет. Зайду в вагон – детки рвутся ко мне, все в соплях, в какашках. Рев стоит такой, что ноги подкашиваются. Выносили из вагона на станции в Буланихе едва живых, ну, думаю, всё, наконец-то приехали, но нет, сложили в сани, прикрыли тулупами и сюда, в эту глухомань. А едой не обеспечили… Ходили мы с няньками по домам, побирались, выпрашивали картошку, брюкву, хоть что-то. Больше шестидесяти умерло уже здесь. Больше шестидесяти! Я вот к вам прихожу – детки с мамами, с братиками-сестричками, присмотрены, приласканы, какое чудо…

На лесосеке Санька с Вовкой оказались самыми грамотными и громогласными – дед с гордостью говорил, что внуки пошли в него, – по очереди зачитывали последние сводки Совинформбюро, что с опозданием доходили до Боровлянки. Больше всего мужиков интересовал вопрос, когда же наконец союзники откроют второй фронт, но сообщений об этом не поступало. Зато в газетах писали об условиях перемирия с Финляндией. Мужики условия громко одобряли, кроме эстонцев, которые опускали глаза и как будто отключали слух. Были новости и про Польшу – что границу между ней и СССР проведут по линии какого-то Керзона, и ссыльные поляки тоже не выказывали радости. А остальным было все равно.

Жизнь, по мнению Саньки, в целом налаживалась. Знание русского языка – большая удача, которой они с Вовкой не понимали, пока не очутились здесь. Вовка с его красивым круглым почерком быстро завоевал уважение у местных женщин – он писал для них письма на фронт, и даже со стихами, и вскоре стал приносить в барак приварок: то стакан подсолнечного масла, то сладкую свеклу, а однажды – целый круг мороженого молока. Женщины ставили Вовку в пример своим детям и велели им хорошенько учить русский. С теми, кто по возрасту на лесосеке не работал, а в школу ходить было не в чем, отец проводил занятия.

Может, ничего бы не случилось, не решись дед в середине марта устроить женщинам еще один день отдыха. Жалел он тетю Булгун, у которой совершенно пропал аппетит, а с ним и силы, а докторша все не приходила – видно, у нее в детдоме дел было невпроворот. Снова сел дед ни свет ни заря у остывшей печки, снова выгреб золу из поддувала, опять настроил домбру и призвал богиню-покровительницу. И снова поднялась поземка, хоть, казалось, чему там было подниматься – снег под солнцем уже покрылся прочной коркой наста.

А на следующий день, уже к вечеру, в барак нагрянул толстощекий уполномоченный из района. Отца тогда рядом не оказалось – он ушел за докторшей. Не здороваясь, уполномоченный молча направился к деду, схватил за грудки, поднял и стал трясти, как бабы – мешок с горохом перед шелушением.

– Где твоя бандура, шаман?

Дед в недоумении мотал головой. А Санька сразу понял, что речь идет о домбре.

– Отпустите дедушку! – закричал он. – Вот она! – И вытянул домбру из-под тулупа.

Уполномоченный резко отпустил деда, схватился за гриф и, размахнувшись, рубанул об угол печки. Домбра раскололась, обломки повисли на двух овечьих кишках-струнах. Уполномоченный попытался засунуть искалеченную домбру в топку, да никак не мог втиснуть, и тогда просто запулил ее в угол.

«Ты-ы-ын» – издала последний звук домбра.

– И если ты еще тут будешь колдовать над природой, мешать народу выполнять социалистические обязательства, я тебя отправлю туда, куда Макар телят не гонял, понял?

Дед коротко кивнул. Санька не был уверен, что дед знает, куда не гонял телят какой-то Макар, но голос звучал угрожающе.

– Вы, что же, товарищ уполномоченный, – послышался язвительный голос Вовки, – верите, что наш почти слепой дедушка может управлять погодой?

– Не верю! – уполномоченный для пущей убедительности резанул ладонью сверху вниз. – Но у нас тут такие места, что любое слово отзывается. – Он огляделся. – А папаша твой где? Пытается через вольнопоселенную докторшу отправить письмо товарищу Сталину? Вот предупреди его, ты у нас по-русски хорошо сечешь, даже стишки сочиняешь, что мы, – ткнул пальцем вверх, – про всё знаем и всё контролируем. Пускай только попробует – снимем с парторгов и с