Гладь озера в пасмурной мгле (сборник) - Дина Рубина

Я упорно молчала. Просто этот невоспитанный испанский трубадур был из моего цеха. И каждый вправе и в силах был обидеть его...

...Барселона изящна, легка, овеяна морской солью и заштрихована теми особыми зеленоватыми тенями, какие в полдень осеняют обычно приморские города с высокими деревьями. И в этом Барселона похожа на... конечно же, на Одессу. Город, как пасека – шмелями, набит мотоциклистами. Девушки на мотоциклах сидят, как влитые, обняв приятеля обеими руками, вжавшись в его невозмутимую спину, – все в одинаковых позах. И поэтому кажется, что весь день по городу катают одну и ту же...

Кстати, проспект Диагональ, на котором мы жили и который пересекает – действительно по диагонали – весь город, трудно обойти в пеших странствиях по Барселоне. И все-таки однажды мы заблудились.

Чтобы нащупать дорогу, заглянули в ближайшую таверну, спрашиваем: Диагональ, мол, Диагональ?!

Выскакивает из кухни парнишка в фартуке, весь на шарнирах, на пружинах, похожий на Пиноккио. Предлагает: немецкий, французский, итальянский, пожалуйста?

Я выбрала итальянский, не потому, что знаю несколько слов на нем, а помня, как выпукло итальянцы объясняют дорогу жестами – направо, налево, кругом.

Паренек подбоченился, выбросил вперед по-ленински руку, воскликнул:

– Дритте! – и затем, жестом мандолиниста, отбивающего по струнам аккорды, повторял: – Дритте, дритте, дритте, дрит-те! – далее следовала длинная фраза на неизвестном мне языке, что-то вроде: кон-мучо-браво-торес-абьямо-пренота-та-уна-ка-мера! – щелкнул пальцами, хлопнул себя по колену, подпрыгнул и руками развел: – Диагональ!

Как фокусник, доставший яйцо из мохнатого уха изумленного зрителя.

***

Боюсь, читатель ждет уж рифмы «розы», то есть непременного описания тысячи раз описанного «каталонского модерна» – зданий Антонио Гауди. Во всяком случае, церковь Саграда Фамилиа – членистоногую, берцовокостную, папоротниковую, возносящуюся на всех открытках к небу Барселоны и давно уже ставшую Эйфелевой башней Каталонии, замолчать путешественнику невозможно...

Мы поднялись на лифте, а затем долго карабкались по внутренней лестнице на верхнюю площадку одной из башен этого мезозойского леса... Свистел заоблачный ветер, Барселона лежала глубоко внизу, оторопь заполняла то место в моем воображении, где по всем приметам должен был бы гнездиться восторг. Вокруг нас переплелись окаменевшие лианы и останки животных юрского периода. Напротив меня в одной из огромных шишек, вспухших на костлявом боку башни, сияла под солнцем россыпь вделанных в цемент бутылочных осколков... Вся архитектурная поверхность пузырилась, горбилась, топорщилась и сверкала драконьей чешуей... Легендарная церковь продолжала расти самопроизвольно, не спросясь у Гауди и тех, кто взращивает ее по сей день по эскизам гениального архитектора. Не знаю, кого страшноватая эта жизнь призвана наполнять религиозным трепетом, но только далеко, далеко от наивных каталонских святых, от Андрея, Фомы и Иоанна с их детскими ножками и ласково удивленными глазами вознеслись щупальца гигантского перевернутого спрута – колокольни церкви Святого семейства...

... к тому ж и черная брусчатка средневековой Барселоны не имела к моему бездомному сну никакого отношения.

2

Католики, словно по уговору, сбежались в одно утро со всех концов города к Худерии (еврейскому кварталу), подожгли его и принялись убивать и грабить его обитателей. Около четырех тысяч евреев было убито, взято в плен и продано в рабство арабам; остальные же, чтобы избавиться от смерти, позволили совершить над собою обряд крещения. Цветущая и древняя община была уничтожена; некоторые синагоги были разрушены, а уцелевшие обращены в церкви. Севильская резня 1391 года подала сигнал к нападению на евреев в других городах.

С.М. Дубнов. Краткая история евреев

За изящной решеткой окна на втором этаже одного из старинных домов Севильи в квартале Санта Крус сидела маленькая гладкошерстая собачка и смотрела вниз на прохожих. Минуты две мы ею любовались и пытались разговорить.

– Команданте, – спросил Боря, – можно тут пройти?

Она просунула длинную мордочку сквозь решетку, оскалилась и зарычала.

В мае Севилья затоплена сиреневой пеной повсюду цветущих средиземноморских акаций. В еврейском квартале – Худерии – там и тут среди ослепительно белых стен растут глянцево-зеленые апельсиновые деревца с оранжевыми шарами плодов – так дети рисуют деревья. И огромные гроздья густых лиан – темно-лиловые бугенвилии – каскадами обрушиваются с глухих стен в переулках.

Бывшие еврейские кварталы в городах Испании сегодня – ухоженные, очаровательные туристические места... Сувенирные лавки, ресторанчики, крохотные торговые площади. И хорошо б еще совсем ничего не знать. Совсем не знать истории, в частности, – истории своего народа. А то ваш приятный отпуск, особенно при наличии минимального воображения, может быть окончательно расстроен...

Вот идете вы по тесному тенистому переулочку и видите вывеску небольшого отеля «Еврейский дом». Заглянув сквозь узоры высокой изящной решетки, вы останавливаетесь, буквально замерев от красоты маленького патио – словно бы это и не отель, а домашний такой пансион комнат на пять: тихо покачивается плетеная качалка (с нее только что поднял увесистый зад богатый американский турист), вздымается струя в маленьком круглом фонтане в центре дворика, вся изразцовая стена оплетена пунцовыми и белыми бугенвилиями. И вам хочется остаться в этом раю навсегда, качаться в плетеной зыбке и смотреть на мягкие клубки водяных нитей...

Но повсюду, везде, куда ни ступи своей безмятежной туристической стопой: «Одни погибли от меча, другие пошли ко кресту, третьи бежали...»

Майское цветное роскошество пробивается сквозь резные чугунные решетки кокетливых балкончиков в стиле «О, выдь, Инези-и-и-лья!». Вообще, Севилья – город женского рода. Игривый, кокетливый, флиртующий и коварный. Не оперетта, нет. Но Кармен там и сям мелькает. Тем более что на местной табачной фабрике она по сюжету новеллы Мериме должна была бы работать. Хотя и странно представить себе цыганскую занятость.

В частности, с десяток неряшливых кармен валандаются перед входом в знаменитый кафедральный собор Севильи. В путеводителях пишут, что «цыгане придают Севилье известное очарование»... Не знаю. Может быть, на меня это очарование как-то не успело распространиться, а может быть, по причине генетической прививки я оказалась к цыганскому очарованию довольно стойкой и посему – необворованной.

Они бросаются наперерез туристам с какими-то веточками в руках, пытаются всучить их вам с воплями: «Бесплатно!» и притереть вас – к стене, к двери, к забору, с тем чтобы удобнее было обшарить и обмишурить. Так вот, никаких веточек брать нельзя, даже из любезности, тем более что потом за веточки потребуют довольно приличную плату. При виде кармен любого возраста и пола надо бросаться в сторону, как испуганный конь, и бежать куда глаза глядят. Можно даже – минуя Собор, хоть он и третий по величине в мире, хоть в нем под великолепным золотым надгробием и покоится прах то ли Христофора Колумба, то ли сына его Диего...

Я так и сделала по невежеству упрямому своему, по нелюбви своей ко всем на свете соборам: пошла пить кофе в крошечный бар напротив и, пока Боря превозмогал немыслимую очередь, чтобы взглянуть на собрание картин внутри, наблюдала за тактикой небольшой, но сплоченной шайки подбористых немолодых карменсит...

Я любовалась ими издалека, в полной безопасности. Во-первых, потому, что и сама чувствовала себя слегка карменситой по матери, во-вторых, прекрасно угадывая по развинченной пластике их движений, в какую сторону будет направлен следующий бросок.

Наконец вышел разочарованный Боря, обнаруживший в Соборе единственную картину Гойи, на которой изображены две махи в качестве двух святых.

– Ну и как? – из вежливости спросила я.

– Ничего, – сказал мой муж, – стоят такие тертые девахи себе на уме. Под ногами какой-то лев лежит. Усмиренный, аллегорический...

Уезжая из гостиницы, я попросила портье – молодого человека, поразительно сочетавшего в манерах служебную предупредительность с природным высокомерием, – вызвать нам такси и задумалась, сколько дать ему на чай: тысячу песет или пятьсот? Наконец решила, что пятисот (судорожный перевод песет в доллары, а тех – в шекели) будет достаточно. Положила монету на стойку (крупная, тяжелая, благородная, как золотой реал, монета) и сказала:

– Милле грасьяс, сеньор, – тысячу благодарностей. Стервец взял монету, подбросил ее на ладони, проговорил, любезно усмехнувшись:

– Не тысяча, а только пятьсот благодарностей, сеньора!

К сотворению мифов я отношусь буднично-одобрительно. Я и сама мастерю их направо и налево. И если Поэт написал «шумит бежит Гвадалквивир», – никогда этого Гвадалквивира в глаза не видя, – чего уж там, значит, того потребовали его поэтические нужды.