Закон Тайга - Эльмира Нетесова

—  Ну и звери на работу! Никогда не видел таких. Даже на воле! - удивлялся Новиков. И часто у костра заводил с людьми разговор о будущем: - Посмотрю я на тебя, Шмель, и диву даюсь! Да ты на воле - находка!

—  Это я и так знаю. Кенты заждались. Грев прислали, пад­лы! Не то б тыквы им свернул по приходу! И в сраку воткнул вместо свистка! Где они еще такого пахана надыбают? - щу­рился самодовольно Шмель

—    Завязал бы с ними! Ты и так сумеешь себя прокормить. Хочешь, отрекомендую тебя своему другу. Он капитан на рыбо­ловном судне! Заживешь, как человек! - предложил Новиков.

—  А мой навар в общаке - сявкам под хвост? Э-э, нет. У всякого свои дорожки. Я не малахольный, чтоб на воле - в мужики! Я - фартовый. Им и сдохну в свое время.

— Да вы б у нас в кузне большие деньги имели, если, б туда устроились! Дом вам дали бы, семьей обзавелись, - убежденно сказал Санька.

—  А ты заглохни, пацан! - цыкнул на него Шмель, не глядя.

—  Смотришь на вас в тайге и не верится, что фартовый. Будто всю жизнь лес валили. - Генка поддержал Саньку.

—   Вот это - верняк! Как попадаю в зону, враз меня на заготовку леса! Если все сложить, я этого леса свалил больше, чем любой фраер на воле. Но я не фраер. Отмолочу положняк, и кранты! Фраерам - жены, фартовым - «малины»! Эх-х, скорей бы вырваться! Приморился я тут! Застоялся! Пора бы и в дела!

—  И опять в зону, - прервал Новиков.

—  Хорошо, если так. А у нас милиция двух воров застрелила в магазине. Оба молодые. Жаль. Могли бы работать, как все, - размышлял Костя.

—  Это уж от фортуны.

— А я, когда выйду на волю, в институт поступлю учиться, - размечтался Санька.

—  Держи шире! Кому нужен? С судимостью, с такой стать­ей тебя и близко к науке не пустят. Ишь, сопли распустил, - образумил, просветил Рябой.

Услышав это, Санька загрустил. Неужели до конца жизни все испортил ему отец?

—  А по какой специальности учиться хочешь? - спросил Новиков.

—  На агронома...

—  Если даже тебя не реабилитируют, судимость не помешает получить эту специальность. Я так думаю. Вот учителем иль военным стать уже труднее было бы, - рассуждал старший охраны.

—  Может, Бог даст, и без науки устроишься в жизни светло и счастливо. Лишь бы живым вернуться домой. Не калекой. Никому не быть в обузу. Чтобы мог сам себя прокормить, сво­им трудом, своими руками, - говорил Харитон.

—  А вы, батюшка, чем займетесь, когда освободитесь? - спросил Генка.

—   На что меня Творец поставил, тем и займусь. Что всю жизнь делал.

—  А если все церкви закроют, что тогда делать будете?

—   Разве только в храмах учим мы свою паству добру и милосердию, любви к ближнему и боязни греха? Нет, сынок, слово наше люди слышат повсюду - в больницах и тюрьмах, на площадях и в школах, в скорбных домах инвалидов и пре­старелых. Оно нужнее хлеба. Одних ободрит, укрепит, других утешит, иных образумит и удержит от греха. Если в день свой помогу хоть одному человеку, кем бы тот ни был, значит, нужен я на земле. Если слово наше сушит слезы на глазах несчастных и укрепляет в их сердцах веру в милосердие Со­здателя, нам надо жить. А слышат нас в храме иль на улице - все равно.

—  А если не станет верующих? Как тогда жить станете?

—  Такого не случится никогда! На вере весь род человече­ский держится. Ею живет. Вера для людей - их кровь. И ни­когда крещеные не забудут Бога. Это на ваши собрания людей силой надо загонять. А к нам они идут сами. Доброй волей. Обидите вы - человек со скорбным сердцем к нам идет за со­ветом и утешением. Мы и учим - терпению христианскому, чистоте души. Учим уважать власти. Ибо кесарь - от Бога.

—    А кесарь что? Церкви закрывает! Вас в тюрьмы, зоны! Разве это правильно? За что уважать вам такую власть? - уди­вился Новиков, вспомнив, что за все время ни разу не слышал от отца Харитона обид на посадивших его.

—  А отчего мне гневить свое сердце? Ведь меня убрали от паствы. Спрятали, значит, меня испугались. Значит, меня на­род слушал и услышал. И мое слово, какое сказал я пастве сво­ей, слышнее слова кесаря, который требовал не посещать хра­мы. Меня можно посадить, убить! И не только меня. Но слово Божие и вера в него - не во власти кесаря. А что касается обиды иль моего терпения, оно - ничто в сравнении с тем, что Бог терпел от рода человеческого. Но спас его. Вот где терпе­ние! И любовь к нам, недостойным! Потому не ропщу! Кто я? Пылинка и червь. А Господь и меня видит, жизнь дарит! Могу ли я, видя это, обижаться на смертных?

— А у вас приход будет? - тихо спросил Санька.

— Непременно! Бог не оставит и меня без дела. В это всегда верю!

—  У нас в селе тоже батюшка был. Его люди в своих домах от ареста прятали. А потом не стало его. Уехал или схватили, никто не видел, - вспомнилось Саньке.

Фартовые эти разговоры не поддерживали. Они могли обо­рвать, нагрубить любому, но никогда не обижали Харитона. Не спорили с ним. Не хаяли священников. И если политические невольно обижали Харитона, фартовые тут же вступались за него.

Всем фартовым, сучьим детям и уехавшим новичкам надол­го запомнился случай на деляне. Недавний. Тогда собирали хлы­сты в пачку. Увязывали их, чтоб бульдозерист не растерял по кочкам и буреломам.

Харитон, поднявший хлыст на комель, ждал, покудйгАнд­рей Кондратьевич протянет трос в петлю. Но новичок замеш­кался, и священник,.не удержав, выронил тяжесть. Хлыст задел палец на ноге. От внезапной боли новичок взорвался такой бра­нью, что фартовые удивились. Уж чего только не услышал в свой адрес Харитон. Он вытирал вспотевший лоб. Ни слова не сказал новичку. Не оправдывался, не обвинял. А тот, словно его подменили, забыл все человечьи слова. И тогда не выдер­жал Шмель:

—  Захлопни пасть, фраер! Сам облажался! Чего на человека хлебальник открыл? Иль думаешь, заткнуть его некому? Я тебе сам мозги просушу. Чтоб наперед зенки из задницы вытаскивал при пахоте! Тебя за пожар никто не попрекал. Хотя оттрамбо- вать мудаков стоило файно. Ты ж, за говно, развонялся на всю тайгу! Падла, а не мужик. Ты не то в политические, в работяги не вылез. А будешь лишнее ботать, зенки в жопу вгоню. Усеки, паскуда вонючая!

Андрей Кондратьевич онемел от удивления. Охрана молча наблюдала. Никто не вступился за новичка.

—  Я вас считал интеллигентом, умным, справедливым че­ловеком. А вы на деле скандальный кабатчик, - досадливо по­морщился Илларион. И после того не становился в пару с Анд­реем Кондратьевичем.

Только нерешительный, всепрощающий Арсен работал с ним вместе, но на перекуры уходил от него.

Даже перед отъездом он не извинился перед Харитоном. Уехал, не простившись, не подав руки. Внешне все сделали вид, что забыли ссору. И все ж помнили. Потому именно о нем, Андрее Кондратьевиче, старались не говорить, не вспо­минать.

Лето шло к исходу. И оставшиеся в тайге сучьи дети уже не ждали для себя реабилитацию.

Считали, что ими никто не интересуется. Устали, забыли, а может, там, наверху, заняты люди делами более важными, чем копание в чужих судьбах, чьих-то ошибках и просчетах.

Устав ждать, сучьи дети успокоились. Вернувшись в преж­нее состояние, считали месяцы, а кто и годы до воли. Работали даже по выходным дням, удивляя охрану усердием. Да и что за отдых в тайге? Валяться в палатке никому не хотелось. А повы­шенная выработка приближала волю, давала заработки, а день­ги по освобождении ой как понадобятся! Оттого и старались, использовали каждую минуту с толком. На обед уходило не боль­ше получаса.

У Саньки - и того меньше. От него, вальщика, работа дру­гих зависела. Потому раньше всех старался поесть.

Вот и сегодня. Денек как на заказ. Солнце с утра. Бригадир ухватил пилу за ручки и к сосне направился. Надо аккуратно свалить, чтобы уцелел куст аралии. Его листьями не раз сам лечился. «Вот туда, на корягу», - оглянулся вальщик и потя­нулся завести пилу, как вдруг услышал:

—  Говорит радиостанция «Голос Америки» из Вашингтона. Начинаем наши передачи для советских радиослушателей на волнах...

Санька бросил пилу, огляделся. По щекам покатились сле­зы. «Кто так зло, так неуместно шутит?» - сжал он кулаки.

А голос продолжал:

—  В сегодняшней передаче мы расскажем нашим радиослу­шателям о жизни и работе заключенных, отбывающих наказа­ние на Сахалине. В частности, о бригаде политических узни­ков, которые еще не знают, что завтра трое из них выйдут на свободу по реабилитации.

У Саньки перехватило дух. Пот крупными каплями стекал со лба. Бригадир понял: его разыгрывают, и шагнул к кусту аралии. Там Рябой, в три погибели скрутившись, морду вывер­нул и верещал чужим голосом:

—  Санька, падла, не махайся! Я про тебя хороший сон ви­дел. Блядью буду, скоро похиляешь на волю...

—    Разыграл, гад, взял на понял! - шутливо тузились му­жики.

Но вскоре Санька забыл о розыгрыше. Дерево за деревом валил. Не до смеха.

—  Бригадир! Эй! Санька! Тебя мусор зовет! - услышал он голос Шмеля.