Жизнь и судьба: Воспоминания - Аза Тахо-Годи

Ее можно не всегда употребить на благо. Но чего нельзя, чего никому не дано — это подделать, имитировать силу. Мы чувствуем ее сразу же: дано этому человеку говорить с властью или он просто разыгрывает перед нами зрелище. Но его, зрелище, опытный глаз легко сможет различить.

Помню, как слушал один из последних докладов Алексея Федоровича рядом с одним очень хорошим сообщением одного из лучших наших исследователей. Мне было обидно, как мало слушали того, второго докладчика. Все были под впечатлением от выступления Лосева. Но потом я понял, что это не просто действие имени, известности, знаменитости…

Если бы никто из присутствующих никогда не слышал о Лосеве, может быть, тогда присутствующие были бы возмущены и даже скандализированы ситуацией… Они обязательно бы насторожились, стали бы внимательно слушать. Даже полудремавшие — сразу бы проснулись и оживились, потому что воздействие силы, прорыв силы — это как непреодолимое воздействие стихии.

Алексей Федорович был человеком, который говорил и писал о самых абстрактных материях, как о кровном деле, где мыслимы интонации горя, радости, смертельной обиды, задора и так далее. Впрочем, он настаивал на том, что самые отвлеченные понятия, это в конечном счете самое духовно-конкретное, что мы имеем.

В нем была колоссальная опытность в делах отвлеченной мысли, да и в жизненных делах.

И наряду с этим в нем проявлялись резвость и жизненная сила, реакции, которые присущи нам обычно в отрочестве. Взрослый человек их обычно теряет. У Алексея Федоровича все это было именно так, в целостном единстве.

— Сергей Сергеевич, а бывали ли между вами споры, разница взглядов в подходах к тем или иным явлениям бытия, в трактовке сущностных понятий?

— Вспоминается следующее. Я только что написал для четвертого тома «Философской энциклопедии» статью под названием «Православие». Чуть ли не первую мою статью на такие сюжеты… Или уж во всяком случае — первую для печати. Да, увы, она готовилась к печати. И была написана таким языком, чтобы возможно меньшее число людей могло понять, что там говорится. Это — стало быть — 1960-е годы…

Алексей Федорович очень оживился. Наш разговор кипел до часа ночи или до половины второго, затем я все-таки ужаснулся, что отнимаю силы, ночные часы у человека столь преклонного возраста, и почтительно распрощался. Но затем сначала из прихожей, потом уже с лестницы услышал его требовательный голос:

«Сергей! Вернись! А ты читал такую-то статью?

Сергей! А ты внимательно прочитал Флоренского?»

Так повторялось несколько раз. Я возвращался, садился за стол, и беседа продолжалась… Мы расставались глубокой ночью. И если бы не энергичное вмешательство Азы Алибековны, разговор грозил продлиться, может быть, до рассвета…

— Но это был разговор единомышленников или у вас было разное понимание и трактовки столь важной темы энциклопедической статьи? Спорные точки обозначились?

— При том нашем разговоре не помню почвы для спора. Он просто хотел меня максимально подготовить, оснастить материалом для написания такой важной статьи.

Но мы не являлись абсолютными единомышленниками во всех вопросах.

Должен сказать, что я в моей жизни встречал и встречаю людей, у которых мне хочется учиться; людей, которыми хочется восхищаться.

Я встречал и встречаю — слава Богу! — единоверцев. Это другой вопрос. Но полных единомышленников, пожалуй, пока что в моей жизни просто не встречалось.

Наверное, встреть я полного единомышленника, не пережил бы неприятного смущения вроде как от общения с двойником? Единомышленниками мы не были, хотя при обсуждении этой моей статьи не упомню, чтобы у нас обнаружились расхождения.

— И все-таки, когда-то ведь споры возникали… Из-за чего, каких проблем и мнений?

— Однажды был не то чтобы спор, но очень длинный монолог Алексея Федоровича. Но, во-первых, монолог, однажды услышанный, рискованно пересказывать. Во-вторых, разговор все-таки был весьма доверительный, и даже теперь…

Здесь для меня есть нерешенные вопросы. Мы живем в такую эпоху, когда уже несколько веков мемуаристы позволяют себе — и чем дальше, тем больше — пересказывать самое интимное. Я из-за этого сильно сомневаюсь, буду ли когда-нибудь писать мемуары…

Самым общим образом Алексей Федорович склонен был в большей степени связывать идентичность православия с найденной, наличной, переданной в предании формой, вплоть до мелочей. В какой-то момент разговора он мне сказал: «А ты знаешь, я считаю, что старообрядцы правы».

И всякое изменение, отчасти неизбежное в движении во времени, представлялось ему не только печальным, не только некоей убылью, потерей, но и просто разрушением, после которого говорить не о чем, которым идентичность православия как православия уничтожается. С этим я не могу так легко примириться.

Вот стихотворение, которое навеяно лосевскими реалиями:

Да, в хрустале разумном окаОгонь пылает, но ведь онНад нашей головой высокоУж был от века разожжен.

Сойди в глухие колыханьяОсенних вихрей, — и дыши,Колебля волнами дыханьяКруговращение души.

Ведь округленный череп-сфера.Где мук вершится поворот,И правит мысли нашей мераИ рост камней, и токи вод.

Тех волн морских, чья соль от векаСтруится по извивам жил,Чтоб в утлом теле человекаВесь мир расчисленный ожил!

На такой вот поэтически возвышенной ноте завершился один из разговоров с Сергеем Аверинцевым, в котором он размышлял и вспоминал об А. Ф. Лосеве, а именно о силе Алексея Федоровича.

Как же не вспомнить и мне некогда близких и ушедших! Спасибо, коль есть еще рядом со мной осколки того целого, что составляло когда-то около А. Ф. подобие общения учителя с учениками…

И как раз, когда познакомились с нами два молодых человека, вышел первый том «Истории античной эстетики» А. Ф. Лосева (1963) «Ранняя классика» — тот самый, над которым мы работали в уютном домике на Полевой улице в Валентиновке. А потом пошел второй, «Софисты, Сократ, Платон» (М., 1969), третий «Высокая классика» (М., 1974), четвертый «Аристотель и поздняя классика» (М., 1975), над которыми работал в качестве научного редактора Саша Михайлов. К 1980 году томов было уже шесть, и профессор Лосев получил даже Государственную премию в 1986 году — событие для него совсем уж невиданное, да и не только для него. Обычно на премии выдвигались группы соавторов, а здесь один, да еще доктор филологических, а не философских, наук. Однако огромная задержка следовала за этими томами, и повинен в ней оказался любимый с юности Лосевым Владимир Соловьев. Маленькая книжечка в издательстве «Мысль» — А. Ф. Лосев «Владимир Соловьев». 1983-й — юбилейный лосевский год, ему 90 лет, но книжечка вредна для чиновного мира, ее с трудом отвоевали, хотя собирались пустить под нож и запретили продажу в Москве и Ленинграде. Зато сослали в Магадан, в Среднюю Азию, на Дальний Восток, а из-под полы книжечку в 25 копеек продавали за 100 рублей. Зато Алексею Федоровичу перекрыли пути в издательства, и он, завершив все восемь томов, так и не увидел их в целостном единстве. Только за день до смерти узнал Алексей Федорович о сигнале VII тома. Да с какими трудностями я заставила принести этот том из издательства «Искусство» к нам домой, к гробу Лосева, — о том, что издатели не торопились, я уже упоминала. Вот они и не торопились — том VIII вышел в 1994 году[364]. Но в 1979 году появилась «Эллинистически-римская эстетика», издание которой по моей просьбе поддержал декан нашего филологического факультета профессор Л. Г. Андреев, а напечатал хорошо мне знакомый директор издательства МГУ (наш бывший аспирант) А. К. Авеличев и редактировала наш друг из издательства «Искусство» Г. Д. Белова. Вообще-то вся эта замечательно интересная римская часть предназначалась для тома V «Истории античной эстетики» «Ранний эллинизм», но том принял такие огромные размеры, что мне пришло в голову вынуть всю римскую часть и напечатать отдельной книгой. Благодаря помощи нескольких почитателей Алексея Федоровича — книга увидела свет (переиздана в 2002 году с очень важными дополнениями). Также лосевский перевод Прокла «Первоосновы теологии», вышедший в 1972 году в Тбилиси тиражом в 2500 экземпляров, я поместила в том III ИАЭ «Высокая классика» (М., 1974), так сказать, юбилейный, — Алексею Федоровичу 80 лет — и Прокл появился тиражом в 25 тысяч экземпляров, да еще с биографией автора, списком его печатных работ и фотографией, сделанной М. Ф. Овсянниковым. А через много лет придумала я Прокла с его «Первоосновами» соединить с его же гимнами, и получилась прелестная книжечка — тиражом в 10 тысяч экземпляров («Прогресс», 1993). Вот вам труднейший Прокл со всеми комментариями Лосева, с моей статьей о гимнографии Прокла (я занималась художественной стороной текстов философа), и общий тираж — 37 500 экземпляров. Неплохо для неоплатоника в XX веке.