Сталин против Зиновьева - Сергей Сергеевич Войтиков

обеспокоенность положением в стране. Он, как и Каменев, упорно зазывал Михаила Павловича к себе (то есть обоим бывшим вождям Ленинградской оппозиции) на дачу. Томский отказался:

– Это неудобно.

– Ну, тогда я к тебе приеду на дачу.

– Нет, – сказал Томский, – не надо и тебе приезжать ко мне.

Зиновьев попробовал было отшутиться:

– Ты член партии, я член партии, разве членам партии запрещено видеть друг друга?

– Видеть друг друга не запрещено, но мое прошлое и твое прошлое дадут повод к неприятным разговорам.

Однажды Каменев «прислал» к Томскому Зиновьева с просьбой помочь добыть сторожевую собаку. Они ее получили, обратившись в милицию[1450]. Михаил Павлович расписался в 1936 г. в том, что в тридцать втором он «…взял неправильный, слишком приятельский тон по отношению к Каменеву»[1451].

А.И. Рыков показал на очной ставке с Г.Я. Сокольниковым 8 сентября 1936 г.: «Томский мне как-то сообщил, что у него был Зиновьев и приглашал к себе на дачу. Я на это заявил, что это политическое приглашение и я решительно возражаю против посещения Томским Зиновьева»[1452]. Однако Михаил Павлович на «свидание» с Григорием Евсеевичем все же пошел[1453]. Единственное, Алексей Иванович ошибочно датировал данное политическое приглашение 1934 годом вместо 1932‐го.

Летом 1932 г. Бухарин встретился со своим «учеником» Александром Николаевичем Слепковым, вокруг которого сплотились молодые последователи Николая Ивановича после его капитуляции[1454]. Бухарин прямо заявил Слепкову:

– Нужно все абсолютно кончать. Совершенно ясна правильность генеральной линии партии.

Слепков, убедившись в том, что Бухарин капитулировал окончательно и бесповоротно, сделал вид, что согласен с Николаем Ивановичем:

– Хорошо.

Бухарин с чистой совестью укатил в отпуск, а по возвращении узнал, что Слепков со товарищи устроили нелегальное собрание, после которого «почти все»[1455] были арестованы.

Сталин то ли сам показал Бухарину, то ли приказал ему показать выявленную его чекистами рютинскую платформу – т. н. манифест «Союза марксистов-ленинцев». Предыстория такова. В 1928 г. Рютин имел острую беседу со Сталиным, после которой Мартемьяна Никитича обвинили в примиренчестве к Правым. В следующем году Рютин выехал уполномоченным ЦК ВКП(б) в Восточную Сибирь, где своими глазами увидел все «прелести» насильственной коллективизации во всей «красе». По возвращении Мартемьян Никитич написал все, что он об этом думал, в записке, направленной им в Политбюро ЦК ВКП(б). Ознакомившись с запиской, Сталин с Кагановичем пришли в ярость, хотя именно вскоре после этого вышла статья генсека «Головокружение от успехов». Это не помешало мстительному Хозяину «одернуть» Рютина 21 января 1930 г. в статье «К вопросу о политике ликвидации кулачества как класса», опубликованной в «Красной звезде». Двумя номерами ранее в том же издании вышла статья Рютина, в которой Мартемьян Никитич справедливо заметил, что осуществляемый в деревне курс расходится с линией XV съезда ВКП(б) 1927 г. В сентябре 1930 г. Президиум ЦКК исключил Рютина из ВКП(б) за «предательски-двурушническое поведение в отношении партии и за попытку подпольной пропаганды правооппортунистических взглядов, признанных XVI съездом несовместимыми с пребыванием в партии»[1456]. В марте 1932 г. Рютин разработал проекты двух документов – платформы «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» и обращения «Ко всем членам ВКП(б)». После обсуждения и редактирования первого документа с двумя товарищами Рютин вынес документы на фракционное собрание, состоявшееся 21 августа в Подмосковье. На собрании оба проекта были в целом утверждены[1457].

Первый, с которым по заданию генсека и ознакомили Бухарина, представлял собой оппозиционную платформу, озаглавленную «Сталин и кризис пролетарской диктатуры»[1458]. В документе, как следует из его названия, говорилось о «кризисе пролетарской диктатуры»[1459], который находил свое выражение, «во-первых, в экономическом кризисе, охватывающем как социалистическую экономику, так и единоличное крестьянское хозяйство; во-вторых, в гигантском кризисе ВКП(б), и, в-третьих, в кризисе всего механизма пролетарской диктатуры и ее приводных ремней (Советы, профсоюзы, кооперация, печать и пр.)»[1460]. Основой сталинской диктатуры признавался «режим невиданного террора и колоссального шпионажа, осуществляемых посредством необычайно централизованного и вместе с тем разветвленного гигантского аппарата, сосредоточившего в своих руках все материальные ресурсы страны и поставившего в прямую зависимость от себя физическое существование десятков миллионов людей»[1461]. В платформе утверждалось, что у партии был выбор: «или и дальше безропотно выносить издевательства над ленинизмом, террор и спокойно ожидать окончательной гибели пролетарской диктатуры, или силою устранить эту клику и спасти дело коммунизма»[1462]. Первой задачей «в области партийной» ставилась «ликвидация диктатуры Сталина и его клики»[1463].

Бухарин, ознакомившись с документом, имел беседу со Сталиным. И Бухарин, и Сталин пытались определить, кто был автором оппозиционной платформы. Генсек, между прочим, был склонен подозревать Зиновьева[1464].

По признанию Томского (1936), «незадолго до рютинской группы»[1465] у него был политический разговор с Каменевым. Лев Борисович пришел к Михаилу Павловичу и задал вопрос в лоб:

– Ты знаешь о том, что по рукам ходит какой-то подпольный документ?

– Нет, не знаю, – ответил Томский.

– Может быть, ты обманываешь?

– Нет, не обманываю, правда, не знаю.

– Этот документ, судя по содержанию, о котором я слышал, исходит из правой группировки. […] Вероятно, это исходит из кругов Ваших бывших сторонников.

– Если это так, то это безумие, потому что сейчас никакая оппозиция в партии не может быть терпима и не будет терпима, никакая оппозиция не имеет сейчас никаких шансов на успех, и только дураки могут рассчитывать на это[1466].

Рассказывая о данной беседе на партсобрании в Главном управлении ОГИЗ (1936), Томский оговорился: «Представьте себе (мне, конечно, могут не поверить), что Каменев со мной согласился:

– Действительно безумие говорить об этом.

Еще несколько раз он спрашивал меня, знаю ли я что-нибудь или нет. Я в свою очередь спросил его, видел ли он этот документ, на что он мне ответил:

– Нет, не видел, но слышал, что содержание правое.

Я еще раз подтвердил ему, что никакого документа я не знаю. Я чувствовал, конечно (я достаточно политически опытный человек), что Каменев меня, что называется, “нюхает”. Это заставило меня держаться настороже. Я чувствовал, что кроме Каменева меня “нюхают” и справа, от Слепкова. […] От всяких свиданий и связей [со Слепковым] я уклонился самым решительным образом. В то время настроение у меня было неважное. Я чувствовал себя очень тяжело, чувствовал себя недовольным – говорю об этом совершенно откровенно. Когда Каменев сказал мне, что из бывших правых кругов исходит какая-то платформа, я очень встревожился. Хоть я и знал, что не имею к этому никакого отношения, но я понимал, что за ошибки моих последователей отвечать, так или иначе, придется мне, что всякий их наскок, всякая их вылазка против партии снова и снова будет трепать мне нервы, и без того довольно потрепанные, и создаст для меня новые осложнения»[1467].

Зиновьев заявил на XVII съезде ВКП(б) 1934 г.: «Когда Стэн