По светлому следу (сб.) - Томан Николай Владимирович

Радовало Гэмпа и то, что ему так счастливо удалось удрать от русских. Русские, он знал, не очень-то церемонятся с людьми такого сорта, как он. Конечно, неприятностей теперь и без того не оберешься, но все-таки можно считать, что он еще сравнительно счастливо отделался…

Но что такое? Почему самолет начинает снижаться? Гэмп бросился к кабине лейтенанта и закричал:

– Что такое с самолетом, лейтенант?

Но лейтенант или не расслышал его в шуме моторов, или сделал вид, что не расслышал. А самолет опускался все ниже и ниже. Наконец, он приземлился на ту же площадку, с которой только что поднялся. Лейтенант медленно снял руки со штурвала и сбросил с головы шлемофон.

– В чем дело? – хрипло спросил его Гэмп, когда утих шум моторов.

– Я выполнил приказ капитана Крокера немедленно идти на посадку, – устало ответил лейтенант. – Он отдал этот приказ по радио.

– А мой приказ?

– Я не мог идти на риск, сэр. Взгляните на небо и вы поймете меня.

Гэмп поднял голову и увидел сквозь стеклянный колпак «летающей крепости» сотни советских самолетов, идущих на бомбежку позиций противника.

Гэмп перевел взгляд на землю и заметил подъезжавшую к «летающей крепости» открытую машину с советскими офицерами, среди которых был и капитан Крокер.

1952 г.

СРЕДИ ПОГИБШИХ НЕ ЗНАЧАТСЯ

СТАРШИНА СПЕЦЛАГЕРЯ АЗАРОВ

Подполковник Бурсов с майором Огинским уже третьи сутки томятся в пустом бараке. Им известно, что это карантин и что во второй половине барака находятся младшие офицеры, прибывшие вместе с ними в эшелоне военнопленных. Их привел сюда унтер-фельдфебель Кразу. Знают они и то, что в лагере этом одни только советские офицеры инженерных войск.

Их никто еще не допрашивал. Никто из лагерного начальства даже не заглядывал к ним. Лишь три раза в сутки с чисто немецкой пунктуальностью приносил пищу пожилой неразговорчивый унтер-офицер.

Бурсов с Огинским по утрам делают зарядку, завтракают, потом молча лежат на нарах до самого обеда. А после обеда снова на нары.

Говорить не хочется; они вдоволь наговорились дорогой, пока везли их сюда из-под Белгорода. Где они сейчас? Бурсов полагает, что где-то под Кировоградом.

О том, как в плену оказались, они могли лишь догадываться. Подполковнику Бурсову помнилась только огромная тень немецкого танка с черным крестом, окантованным белой краской. А потом пламя перед глазами – и мгновенное падение в бездну…

Был рядом с ним майор Огинский, это он тоже помнит. Видно, оглушило и контузило их одним и тем же снарядом, разорвавшимся неподалеку. И это просто чудо, что осколки пролетели мимо. А может быть, спас их бруствер окопа…

В какой-то мере Бурсов чувствует теперь себя виноватым, что Огинский разделил его участь… Нужно было настоять, чтобы он уехал в штаб инженерных войск армии, как только стало известно, что ночью начнется наступление немцев на белгородском направлении Курской дуги.

А сам он на месте Огинского разве бы уехал в такой обстановке? Да и приказывать офицеру штаба инженерных войск фронта Бурсов не имел ведь никакого права…

Все это медленно, вперемежку со сценами боя вспоминал потом Бурсов, путая хронологию событий…

Наступление немцев на Курской дуге летом сорок третьего года ожидалось давно. Дивизионный инженер Бурсов знал об этом не хуже командира своей дивизии. И как только стало известно, что в ночь на пятое оно наконец начнется, подполковник решил усилить полковых саперов старшего лейтенанта Сердюка лучшей ротой своего дивизионного саперного батальона. И выехал с нею на передний край лично.

А откуда же взялся майор Огинский?… Ах да! Он ведь специально приехал в дивизию в связи с экспериментом начальника инженерных войск армии.

И зачем понадобился генералу этот эксперимент с обстрелом минного поля всеми видами полковой артиллерии? Разве и без этого не ясно было, что никакой детонация при этом не произойдет? Подполковник Бурсов не раз видел, как рвались на наших минных полях немецкие снаряды. Мины, однако, взрывались лишь при прямых попаданиях. Плотность минирования, правда, никогда не была такой, как под Белгородом, да и площади минных полей превосходили тут все прежние…

И все-таки Бурсов не разделял опасений наших артиллеристов и некоторых военных инженеров. Огинский тоже, кажется, не верил в возможность детонации этих полей при артобстреле. Но он, видимо, хотел убедиться в этом лично, а тут пришло известие о готовящемся наступлении немцев.

…Они работали всю ночь. Продолжали ставить мины и утром, когда вражеские танки уже пошли в атаку. Никогда еще не видел Бурсов, чтобы немцы вводили в бой такое количество техники. Против каждых наших десяти танков действовало по тридцать – сорок немецких. И среди них такие новинки военной техники, как «пантеры», «тигры» и самоходные орудия «фердинанд». Разве не понимали и Бурсов и Огинский, что без саперов нашим танкам будет очень туго?

Немцы хотя и прорвали после ряда упорных атак оборону дивизии, но саперы Бурсова вывели из строя много немецких танков и даже «тигра», на броню которого немцы возлагали такие большие надежды. Подполковник сам видел, как сержант Киреев подбросил мину буквально под самые гусеницы этой стальной махины.

Немецких танков было, однако, слишком много. Несмотря на потери, они рвались вперед, преодолевая минные поля. Несли потери и саперы. На глазах дивизионного инженера погиб командир саперной роты. Командование саперами Бурсов взял на себя и отдал приказ об отходе в глубину полковой обороны лишь после того, как в резерве не осталось ни одной мины, а у саперов вышли все патроны.

Нужно было уходить и самому, и он стал искать Огинского. Майор находился в той же траншее, лишь несколько левее подполковника. Бурсов крикнул ему, но в грохоте боя Огинский не услышал его. И тогда подполковник поспешно бросился к нему, чтобы успеть вырваться из полукольца окружавших их автоматчиков. А когда он был уже рядом с майором, почти на самом бруствере разорвался снаряд. Он не услышал взрыва, только пламя резануло по глазам, а воздушная волна со страшной силой вдавила его в земляную стенку траншеи…

На четвертые сутки, сразу же после завтрака, к ним пришел молодой человек в форме офицера советских инженерных войск.

– Разрешите представиться, товарищ подполковник, – обращается он к Бурсову, – лейтенант Азаров. Взят в плен в мае сорок второго под Харьковом. Командовал взводом саперного батальона стрелковой дивизии пятьдесят седьмой армии. Теперь исполняю обязанности старшины местного лагеря, хотя среди советских военнопленных я самый младший по званию.

– С чего же это так вдруг возвысились? – равнодушно спрашивает его Бурсов.

– Произвел неотразимое впечатление на господина коменданта, – не улыбаясь, серьезно отвечает Азаров.

– Надеюсь, вы понимаете, лейтенант, что нам не до шуток, – хмурится Бурсов.

– А я и не шучу вовсе. Потом как-нибудь расскажу, при каких обстоятельствах это произошло. А сейчас имею задание коменданта лагеря ввести вас в курс дела.

По всему чувствуется, что Азаров веселый, может быть, даже озорной человек, хотя изо всех сил старается быть серьезным и официальным. Вынув из кармана пачку немецких сигарет, лейтенант предлагает их подполковнику и майору. Хотя им очень хочется курить, они отказываются от угощения.

– Вам, конечно, интересно знать, что тут за лагерь, – продолжает лейтенант, пряча сигареты в карман. – Это не обычный стационарный шталаг, каких сотни на оккупированной территории. Чем же он отличается от других? Ну, тем хотя бы, что здесь одни саперы, и к тому же – только офицерский состав. Занимаемся мы тут своим обычным саперным делом – минированием. Да, минированием! Минируем танкоопасные участки местности с учебной целью. – Заметив ироническую усмешку в глазах своих слушателей, лейтенант Азаров повторяет, расчленяя слова: – Да, да, именно с учебной целью! Учим немецких саперов преодолевать наши минные поля.