Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

знаешь теперь, чего и я не знаю.

Сенькины колени подкосились, он едва на ногах устоял, чуя, куда клонит воевода, и заведомо не зная, что и как ему отвечать.

– Лишнего испрошать не стану. Вижу, думаешь, что, мне отвечая, господина своего тем подведёшь? Отринь мысли такие. Понял ли?

Сглотнув, Сенька снова кивнул.

– Подойди. Сядь! – воевода указал на лавку у своего стола.

Сенька, ни жив ни мёртв, нащупал под собою опору и присел, стиснув на коленях руки.

– Да полно, не бойся, ничего я тебе не сделаю! Вот же… – воевода усмехнулся, и Сеньку это почему-то немного привело в чувства. – Есть у тебя с сыном что?

От неожиданности Сенька вскинул на него распахнувшиеся глаза.

– Как?! Неужто, ничего нету? Ты ведь понял, об чём спрашиваю. Балуется с тобой Федька?

Сенька только и смог мотнуть головою, отрицая.

Казалось, это удивило воеводу, и даже озадачило.

– Вот те на… Ну что ж. Тогда расскажи мне, каков он в обычное время. Не печалится ли о чём, не томится ли чем? Разомкни уста, велю. Или выпороть тебя, чтоб очнулся, в самом деле!

– Нет, Алексей Данилыч, ничего такого не замечал я, вот те крест!..

– Не надо. Верю, дальше.

– Ничему видимо при мне не печалится, а, напротив, часто весел бывает, хоть и…

– Ну-ну, не молкни.

– Хотя вижу, и знаю, что молится всякий раз, более смерти, кажется, страшась государю не угодить…

– Оно и понятно… И часто ли не угождает?

Сенька застопорился, не ведая, что на это отвечать.

– Не знаю я… право…

– Ну, часто государь на Федю гневен бывает? Бранится, либо ещё как неудовольствие выказывает?

– При мне так ни разу не припомню такого, Алексей Данилыч. Ровен обычно, ласков даже.

– Как подзывает его? Какими словами?

– Да никакими, Федей, а то Феденькой…

Воевода вздохнул легче, чем в начале беседы их.

– А где спит Федя?

– Да в опочивальне государевой и спит, только, когда дни не постные, да и тогда тоже… бывает…

– И что же, Сеня, ласков, говоришь, с ним государь? И часто ласков бывает? – и так воевода это выговорил, что Сенька покраснел чуть не до слёз, и голову опустил. – Да полно, знаешь ведь, про что пытаю.

Набравши поболее воздуху, Сенька понял, что всё воеводе и так ведомо, но – увериться хочет.

– Да как в опочивальню зовёт, так и бывает! – и Сенька не выдержал, глянул на воеводу. – А то и днём… тоже.

– Хм… – воевода дробно выстукивал пальцами по дубовой столешнице, как бы конский топот производя, и всё разглядывал предельно взволнованного, и сдержанного вместе с тем, стремянного сына своего. – Вот что, Арсений. Тебе от меня задание. Мне, отцу, в жизни всего уж повидавшему, видно много, чего младости не внятно. Стань ему утешением. Дай ему всё, чего пожелает. Собою услаждай отныне. Понял ли меня?

Сенька даже рот приоткрыл, не ослышался ли.

– Алексей Данилыч, помилуй меня, это как же я… смогу-то?! – и руки к груди прижал, чтоб сердце не выскочило к бесу.

– Чего «как»? Учить тебя, что ли, как шулятами212 забавляться? Иль как хер поднять? Иль как попу отвечать про то, куда члены совал? Ну, научу, мои мужики как есть всё растолкуют! – воевода подался к нему, не отпуская ошеломлённого Сенькиного взгляда. – Позвать ли?

Сенька сполз с лавки на колени, прошептал:

– Помилуй, Алексей Данилыч, понял я всё!..

– Исполнишь?

– Всё сделаю, раз велишь, только вот…

– Ничего и слушать не желаю. Надобно мне, чтоб свой человек при таких его интересах был. И на том мы с тобою уговоримся. Смотри же, не дури, да поменьше мудрствуй. Дело-то простое! Молодое, чего тут раздумывать. Я так велю – и на том баста! А теперь подымись, хлебни вот водицы холодной, и перескажи-ка мне, милый, что там было с Сабуровым и прочими, да ничего не упускай. Дело то только напервой шуточным кажется.

Сенька кое-как поднялся, уселся снова на скамейку, и, направляемый твёрдыми вопросами воеводы, стал говорить, как всё обстояло.

Несметное число вопросов, непрерывное требование внимания, столько слов в ответах, что Сенька не выговорил за весь год прошедший, перетряхнули его нутро. Благодарное и суровое напутствие воеводы в довершении истязания вознесло его, он домчался до дворцовых их покоевых сеней, скинул уличную обувку у порога, поспешил у себя переодеться до Фёдора Алексеевича, и тут вспыхнуло главное повеление воеводы. Ему стало нечем дышать, накатило бессилием перед невозможным, неисполнимым, он стал ползать по каморе, наводя порядок, и всё бормотал отговорки и увещевания, которые мог бы воеводе на то вывалить, да только в мыслях своих теперь… От прачек спальники государевы принесли их стиранное бельё, нательное и постельное, его стал разобрать… Подшить кой-что из своего… Хотел помолиться, да рука не поднялась, такие страсти в глазах понеслись, что зажмурился перед образом, об одном только прося – чтоб как-то само всё решилось.

Во исполнение обещания царице государь к ней отправился ужинать, часу в восьмом вечера. А до того читал, не разгибаясь, один свиток за другим, пометки свои делал, иные повторяя губами по многу раз. Ненужное замарывал, что нравилось – отдельно выписывал.

Федьке разрешил заняться чем хочет, до закатного колокола.

– Дню конца-края не видать! Умотался я. От буков аглицких в очах рябит… – Федька упал на лавку, раскинулся и застонал тихонько, взявшись ворот рубахи отворять, перекатывая из петелек золотых круглые частые пуговки жемчужные. – Охолонуть бы. Помоги, Сень, не вдруг расстегнёшься… Вот ведь злобесова молвь! Пошто такое воротить было, не знаю. Будто попроще нельзя то же самое высказать! Каковы сами, выворотни и ловчилы, одно на уме, на языке другое, такова и речь у них… Оно, конечно, любопытно знать, что на самом деле лопочут эти прохиндеи заморские промеж себя, что в письмах друг дружке клепают… Рожи у них, Сеня, одна другой пронырливей. Ещё гаже этих, из неметчины которые. Всё только улыбаются. Волк вон тоже зубоскалит, да не смеётся! Верно же?

– Не жалуешь ты иноземцев, Фёдор Алексеич… – Сенька принуждён был отозваться, хоть что-то вымолвить, чтоб не заподозрил он неладное. Справившись с застёжкою рубахи господина и отойдя, не знал, куда руки девать, и принялся перекладывать рушники в углу на полке безо всякой надобности.

– Не всех. Мастера у них дельные есть, вот Кашпир Ганус – тот честно служит, так и о Жакобе Велерштате213 сказывают. Наших учить взялся, говорят, хорошо получается. А уж лекарь ихний – ну упырь, право слово! А государь знай нахваливает его, мол, учение их головное, нашему дремучему зельеварению не чета… Сама королева Лизавета отряжает, видишь, лекарей своих государю нашему, так уж они издавна договорились, – тут Федька вздохнул с досадой, – а чего ж сам лысый, как коленка, и в бородавках весь, точно жаба?! Тьфу! – Федька омахнул со лба и плеч сор