Избранные труды - Вадим Вацуро

Что же касается реконструируемого нами спора в феврале – марте 1824 года, – то существование его можно только предполагать, а не утверждать положительно. Кажется очень вероятным, что две пародии связаны между собой, – но прямыми ли отношениями диалога или косвенно, опосредованно, сказать с уверенностью нельзя. Появляются они, если мы примем рассказ А. И. Дельвига, почти одновременно: в феврале – марте 1824 года, 61 но что было написано раньше, что позже – неизвестно.

Год начинался мистификациями, и Измайлов тоже захвачен общим поветрием. Он печатает письмо Мотылькова, а в одном из соседних номеров – стихи «Незабвенной» следующего содержания:

Как ты была вчера мила,

Когда нечаянно украдкой

Мне жаркий поцелуй дала.

Один… как быть! за то пресладкий!..

А перед тем, нахмуря взор,

Как бы нарочно мне в укор,

Так сухо молвила: не нужно!

Коль хочешь жить со мною дружно,

Не говори мне никогда

И в шутках этого: не нужно:

Не нужно – для меня беда.

Сказать ли тайну Незабвенной?

Люблю в тебе не красоту

(Поверь мне в этом, друг бесценный),

Но ум, таланты, доброту.

Под стихами подпись: «Сонъ». К названию же – «Незабвенной» – сделано примечание: «Так называю я милую мою невесту. Е. В. Ф. Соч .» 62

Но ведь мы знаем уже эти стихи! Они составлены из строк посланий Измайлова к «незабвенной», которая вовсе не была его невестой и не имела инициалов «Е. В. Ф.».

Измайлов нашел-таки способ перенести на страницы журнала свои стихотворные письма и высказаться вслух. Он не мог подписаться «Софиин», «Софьин», ибо это был псевдоним Княжевича, и сократил его до анаграммы, – может быть, не без задней мысли, ибо в ней тоже заключались каламбур и мистификация.

«Со-н» – так в «Благонамеренном» и «Соревнователе» подписывал свои мелкие стихи и шарады Михаил Михайлович Сонин, член ученой республики «соревнователей».

Издатель «Благонамеренного» проказничал, но довольно забавно. Увидев подпись «Сонъ», всякий сведущий должен был бы прочесть ее как «Сонин». Отпереться было можно: почему именно Сонин, а, скажем, не Соковнин или Сорокин? Но в Сонине-то и заключалось все дело: «Сонин» – поклонник, поэт, принадлежащий «Соне». Каламбурный шифр, знак, тайнопись полушуточная, полудружеская, полулюбовная.

«Благонамеренный» был неисправим. В нем то и дело прорывалась «домашняя переписка» издателя, привыкшего являться своим читателям в халате.

Кто мог знать, что эти шутки оборвутся на полуслове через месяц – другой!

–

31 марта, за неделю до пасхи 63 , приходившейся в 1824 году на 6 апреля, в Петербург вернулся Панаев. Мы знаем уже, что он ехал в столицу уже помолвленным с Прасковьей Александровной Жмакиной, дочерью казанского губернатора и первой невестой в городе. На следующий же день («во вторник на Страстной неделе») Пономарева прислала его поздравить. «В первый день светлого праздника», рассказывал он в мемуарах, он приехал «похристосоваться», – и здесь узнал тревожную новость. «Муж печально объявляет, что она нездорова, лежит в сильном жару. Пошел, однако, спросить, не примет ли меня в постеле, но возвратился с ответом, что не может, а очень просит заехать в следующее воскресенье. Приезжаю – какое зрелище?! Она была уже на столе, скончавшись в самый этот день от воспаления в мозгу!»

–

Мемуары спрессовывают время. Мы знаем точный день смерти Пономаревой – 4 мая; по воспоминаниям Панаева, он приходится на 13 апреля. События в них развиваются стремительно; память выхватывает драматические эпизоды, располагая их в непосредственной близости друг от друга.

Через тридцать лет Панаев уже не помнил, что со времени его приезда до смерти Пономаревой прошло не две недели, а более месяца. Он помнил лишь, что так и не увиделся с прежней своей возлюбленной, – пытался, но не смог, не сумел.

«В апреле 1824 года Софья Дмитриевна заболела горячкою и скончалась в величайших мучениях», – рассказывал Гаевскому П. А. Плетнев 64 . Через год, 17 апреля 1825 г., Измайлов будет вспоминать в письме к Яковлеву: «…теперь уже она была больна» 65 .

«Она скончалась после продолжительной и мучительной болезни», – напишет он в некрологическом известии в журнале 66 .

Панаев ошибся потому, что он сохранил ощущение, которое владело всеми, – ощущение неожиданно свалившегося несчастья. Один Измайлов знал, что беда не свалилась, а подкралась. Он оставался в Петербурге, он был другом семьи и вместе с родными переходил от тревоги к надежде, от надежды к отчаянию. В его рукописном сборнике сохранились два стихотворения, написанные в эти дни. Они стоят рядом – и самое соседство их выразительнее любых описаний. Одно, забавное и нежное, называется «Молитва об исцелении Софьи Дмитриевны»:

Боже! ее храни!

Софии долги дни

Дай на земли.

Милой проказнице,

Страстной собачнице,

Музе и Грации,

Чести всей нации

Все консолации

Ты ниспошли.

Здравье, спокойствие

И удовольствие,

Крошку терпения,

Все утешения

И наслаждения

Ты ниспошли.

Боже! ее храни!

Софии долги дни

Дай на земли.

Апр. 1824.

Может быть, он успел прочитать ей эту шутливую пародию официального гимна «Боже! царя храни», чтобы ободрить и развлечь больную.

Второе стихотворение – «Молитву об исцелении друга» – он, скорее всего, не показал никому. Это была действительно молитва, с какой обращается к богу верующий русский человек в минуту душевной тоски и смертельной тревоги:

Услыши, милосердый боже,

Моленье сердца моего;

Прошу я только одного:

Спаси мне друга моего,

Который для меня всего,

Всего, что в свете есть, дороже!

Да будет исцелен мой друг,

Пошли ему ты облегченье,

Скорее отведи недуг;

Услышь, услышь мое моленье. 67

Он уповал на чудо. Видимо, искусство врачей и силы самой природы были истощены.

Это были последние стихи о Пономаревой, написанные при ее жизни.

–

«Ты ли это, София? Где живой румянец, игравший на прелестных щеках твоих? Где пронзительные взоры, блиставшие веселием и остроумием? Где восхитительная улыбка? Лицо твое покрыто смертною бледностью; глаза сомкнулись, сомкнулись навеки! Видна еще улыбка; но это не улыбка радости, а горести, страдания, смерти!»

Измайлов писал «Мысли при гробе С. Д. П.» в духе надгробных речей Боссюэ, полные ораторского пафоса, с риторическими вопросами, периодами и единоначатиями, сквозь которые пробивалось подлинное, живое чувство.

Он вспоминал о добром сердце покойной, о ее любезности и добродушии и упоминал о зависти и злобе, которые умолкают только перед лицом смерти.

«Забуду ли когда-нибудь счастливые часы, проведенные вместе с тобою? Вижу как теперь волшебные твои взгляды, очаровательную улыбку; слышу, кажется, как ты говоришь, читаешь. Ты была украшением, душою дружеских наших ученых бесед; ты оживляла их своею любезностью и остроумием. Ты родилась для славы, для счастия. Судьба, казалось, улыбалась тебе. обманчивая, вероломная улыбка!..»

Он переложил эту речь в стихи – в «Кантату на кончину С. Д. П.»:

Окончились твои несносные мученья!

Умолк болезненный твой стон!

Грудь не колеблется. Ни вздоха, ни движенья!

Как крепок твой, София, сон!

Нет, не дождаться нам Софии пробужденья!

Дни и недели,

Месяцы, годы,

Веки пройдут;

Но не прервется

Сон твой, София!

И не погибнет

Память твоя! 68

Хоронили на Волковом кладбище. Изма й лов описывал сцену прощания.

«Несчастный супруг твой в отчаянии; малютка-сын не в силах удержать слез своих и рыданий; на всех лицах вижу непритворную печаль и соболезнование. С трепетом прикладываю уста мои к холодному челу твоему. И вот уже тонкое покрывало задернуло бледное лицо твое, зазвучала гробовая крышка. Прости, София! прости навеки!» 69

«Не здесь – там, там, тебе цвести!

Не много ты жила, но много ты страдала!

Прости!.. прости!.. Навек прости!» 70

Среди провожавших был и Панаев. «Когда я, рядом с отцом ее, шел за ее гробом, – вспоминал он, – он сказал мне: „Если бы она следовала вашим советам и сохранила вашу дружбу – мы не провожали бы ее на кладбище“. Не могу сказать положительно, каким образом узнал он о моих дружеских советах. Может быть, по своей откровенности, в минуты сожаления о прошлом, она высказалась сестре, а та передала отцу» 71 .

Трудно придумать что-либо более выразительное.

Вспомним рассказ Панаева: «Приятели Яковлева введены им в дом; насчет водворения его пошли невыгодные для бедной Софьи Дмитриевны толки; отец, сестра перестали к ним ездить… я выразил ей мое негодование, указал на справедливость моих предсказаний и прекратил мои посещения…»

Она была сама виновата в своей судьбе. Она и Яковлев с «приятелями», давшие пищу петербургской сплетне.