Дарители - Мария Барышева

— Ну, тут, лапа, ты, по-моему, переборщила! — твердо сказал он. — Это уж точно твоя фантазия.

— Не знаю, — Наташа пожала плечами. — Я перерисовывала его много раз, и он всегда получается одинаковым. Этот образ — он сразу появился таким — таким я его и нарисовала. Я всех их рисую такими, какими они появляются… откуда-то. И большинство из них я никогда не видела. Они… они — это теперь все я, Слава.

— Не хочешь ли ты сказать, что эти твои… келет… ну, то, что ты вытаскиваешь, обладают еще и памятью?

— Я не знаю, память ли это. Можно ли это вообще назвать каким-то словом. Но… ведь каждый запоминает дом, в котором провел большую часть времени… или клетку. Это ведь не они… сами-то они выглядят совсем по-другому… для меня.

— Ты по-прежнему считаешь их… чем-то живым? — Слава бросил рисунки на кровать.

— Я не знаю, чем их считать. Я не знаю их истинной природы. Я не понимаю, как это все вообще происходит — живые ли они изначально или, — она сглотнула, — это я их оживляю. Ведь ни я, ни Неволин так до конца и не разгадали тайну того, чем мы владеем. Но я много думала над этим, Слава, очень много. Я много работала… это так тяжело, они ведь, — Наташа скривилась, — они ведь так хотят… есть.

— Иными словами, они хотят, чтобы ты залила в себя побольше грязи? — глухо осведомился он, потом, не сдержавшись, выругался в сторону. — Прости, лапа. Ч-черт, я уже совершенно запутался. Я и изначально запутался, а теперь и в-вовсе ничего не понимаю!

— Я и сама не понимаю. Но я… я все время думаю о Дороге, Слава. Дорога оставалась дорогой в любом случае. Наверное, только если можно было бы пробить планету в этом месте насквозь, вынуть весь этот кусок, тогда она могла бы исчезнуть, потому что все же Неволин как-то привязал ее к материальному, неживому, к земле… Что, если он…я… мы даем им какую-то форму раз и навсегда? И что, если накрепко связать их не с чем-то материальным, а с живым организмом, врисовать их в него, в кого-то конкретного… Ведь тогда, если его уничтожить, они умрут вместе с ним, потому что они ведь тоже станут живыми — дыханием, биеньем сердца, кислородом в крови, электрическими разрядами в нервных клетках. Другое дело — на что станет после этого похож человек… вряд ли он уже останется человеком. Ведь им там будет страшно тесно, и они не смогут не переделать его — по своим оболочкам, формам… если, конечно, такое вообще возможно. Неволину было подвластно предметное… один раз, мне пока даже этого не дано.

— А как же люди, которые погибали на Дороге, — они ведь отдавали ей своих… — машинально начал Слава, но Наташа покачала головой, и глаза ее торжествующе блеснули.

— Я думаю не о том, чтобы переселить их в новую клетку, откуда они смогут вырваться, а чтобы сделать клетками их самих понимаешь?

— Ни хрена я не понимаю, милая! Как же тогда ты?! В тебе же…

— А то, что во мне, формы пока не имеет. Опилки, обрезки, шелуха, остатки памяти. Они действуют на меня, да, сильно действуют, потому что их много, но они пока бесформенны. Я ведь, — она криво усмехнулась, — все-таки, не Дорога, чтобы превращать их в себя, у меня такой силы нет и не будет… слава богу. И у них силы нет, потому что они отдельные. В любом случае, они не могут оказаться снаружи, а если я… умру — они просто исчезнут. Но я пока умирать не собираюсь, хватит!

— Наташа, единственное, что я из всей этой г-галиматьи понял, так это то, что ты изыскиваешь способы вынуть из себя всю эту дрянь, так? — ошеломленно произнес Слава. Она кивнула.

— Да. Но это все только теории. А может, и просто бред… несчастного свихнувшегося художника.

— Но ты больше никого не рисовала? После Виты… никого?

— Нет, — твердо, жестко ответила Наташа. — Да, хотелось и хочется, страшно… но нет. Клянусь тебе, нет! Я думаю только о том, как их выгнать. Другое дело, что им страшно не хочется уходить.

На мгновение ее глаза изменились — словно в приоткрытую дверную щелочку воровато заглянуло множество людей — и тут же сбежало. Наташа провела ладонью по лицу, потом опустилась на подушку и раскинула руки, глядя на потолок, на котором лежали желтые круги света от люстры.

— Я хоть чем-то м-могу тебе помочь? — Слава в неожиданном порыве зло столкнул рисунки с кровати, и они с веселым шуршанием порхнули на пол. Наташа чуть приподнялась и похлопала ладонью по свободному месту рядом с собой.

— Конечно можешь. Будь рядом со мной. Рядышком. Только ты меня и удерживаешь в этой реальности… даже не мама — только ты, и с тех пор, как я тебя сегодня увидела, мне намного лучше. Правда. Только… я не знаю, сколько ты сможешь выдержать, как долго ты сможешь не уйти.

— Зачем мне уходить, меня и так долго не было, — он улыбнулся и скользнул под простыню рядом с ней, но тут же приподнялся.

— Свет, наверное, выключить?

— Не надо, — прошептала Наташа и потянула его к себе. — Пусть горит. Я все никак не могу на тебя насмотреться. Мне все время кажется, что ты — сон, а потом я проснусь…

— Значит, придется тебе снова доказать, что я — не сон. Сейчас…

— О-ох!

V

Сознание возвращалось медленно, толчками — казалось, она плывет по волнам, которые плавно подбрасывают ее вверх-вниз. Вокруг была темнота — душная, табачно-перегарная, пыльная, кто-то в ней разговаривал, смеялся, слышался ровный механический шум, сквозь который пробивалась песенка Леонидова «Не дай ему уйти», — она отметила это чисто автоматически. Застонав от резкой боли в основании шеи и чувствуя привкус крови во рту, Вита открыла глаза, но темнота не исчезла, не исчезло и покачивание, из-за которого она монотонно стукалась носом о что-то мягкое и ворсистое.

Парк… буря… боль в шее… резкая, пронзительная… ветка?..

Она закрыла глаза, потом опять открыла их. Паника ворочалась в ней — еще неуклюже, заторможено, но уже начинала обретать гибкость — еще немного, и она примется метаться, задействовав губы в истерическом испуганном визге. Вита пошевелила рукой, прикоснувшись к странной мягкой поверхности и вдруг поняла, что это — спинка сиденья, в которую она уткнулась носом, а шум и покачивание — это машина, в которой ее куда-то везут. Она чуть приподняла голову, и тут же чья-то рука дернула ее за плечо и повернула так, что теперь Вита стукнулась о спинку сиденья затылком.

— Коль, засвети-ка лампочку. Ну, что, звезда, отошла малехо?

Голос был спокойным, приятным, в чем-то даже сочувственным, если бы не скрытая за этим сочувствием самоуверенная издевка. Салон машины осветился, и Вита дернулась, задохнувшись от ужаса, увидев в нескольких сантиметрах от своего лица изящные стекла очков, сквозь которые на нее с холодным вниманием смотрели светлые глаза Яна. Сглотнув, она вжала голову в спинку диванчика, и отвернулась. С другой стороны от нее сидел здоровенный круглоголовый малый, деловито копавшийся в ее сумочке. На Виту он бросил только один короткий взгляд, в котором не было ничего, кроме праздного любопытства. Еще один мужчина, сидевший вполоборота на переднем сиденье, смотрел на нее с таким же скучающим интересом, и в зеркале обзора Вита увидела скосившиеся в ее сторону глаза водителя. Машина шла на хорошей скорости, за окнами в темноте летели неровные цепочки фонарей, и понять, в какой именно части города они сейчас находятся, было невозможно. Неожиданно Вита поняла, что в этот раз она попалась — попалась окончательно и бесповоротно, никакой возможности удрать не было, и на нее накатил липкий, холодный, кладбищенский страх, превращая сознание в мутную, тошнотворную кашу, и она со звериным, безумным отчаянием дернулась в сторону, через здоровяка, к дверце — выскочить — в темноту, под колеса, в пропасть — неважно куда, лишь бы выскочить. Но ее сосед превратил этот порыв в жалкое трепыхание, сразу же схватив Виту и отшвырнув обратно, где ее поймал Ян.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});