От лица огня - Алексей Сергеевич Никитин

невозможно, её желание тут мало что значило.

Месяцем раньше, в августе, газеты опубликовали постановление правительства о восстановлении районов, освобождённых от немецкой оккупации. Феликса вырезала постановление и хранила его — кто знает, в каких кабинетах предстоит ей отстаивать свое решение и какие аргументы могут понадобиться. Но и добившись увольнения, попасть в Киев будет непросто, а с Тами — почти невозможно, в Приднепровье пока уходили только военные эшелоны.

Дежурства в пожарной охране и занятия с курсантами целиком занимали её время и отнимали все силы, Феликса едва заметила, что в Прикамье пришла осень.

В конце октября, после занятий, её остановил на плацу начальник училища, майор Шамшин.

— Терещенко, — подозвал он Феликсу, — на вас жалуются курсанты. Говорят, совсем загоняла нас спортсменка, требует нормативы по первому разряду. Каблуки стачиваются, сапожник не успевает новые набивать.

— В курилках они свои каблуки стирают, товарищ майор.

— Шучу, шучу, — Шамшин приобнял Феликсу. — Молодец, не даешь сачковать лоботрясам. Я всё знаю, мне докладывают. Ты же киевская, я правильно помню?

— Правильно, — насторожилась Феликса. О Киеве она говорила с Шамшиным лишь однажды, летом, когда пришло извещение, что Илья пропал без вести.

— И ты по-прежнему хочешь ехать домой? Не передумала?

— Очень хочу.

— А то, что Киев пока у немцев, это как? У нас-то поспокойней.

— Да сколько им осталось? Ещё разок наши ударят и вышибут…

— Вижу, ты в училище время даром не теряла, военную стратегию на отлично освоила: разок ударят и вышибут, — ухмыльнулся майор. — Слушай внимательно. Первое: до начала декабря в училище занятий не будет, нынешний набор срочно отбывает в боевые части. Второе: на днях в городе сформируют два эшелона. Выпускников всех молотовских училищ отправляют в распоряжение командования Первого Украинского фронта. При форсировании Днепра войска понесли большие потери. Немцы успели выстроить оборону и вцепились в правый берег. Разок ударить, как ты говоришь, и вышибить, не получается. Срок отправки эшелонов 8 и 10 ноября. Я тебе сейчас секретную информацию довожу, никому об этом ни слова, поняла? Что ты киваешь? Отвечай, как положено!

— Поняла, товарищ майор.

— Тогда третье: ты у нас почти два года отработала, и место в эшелоне, я считаю, заслужила. Но без документов ко мне близко не подходи, выгоню сразу. Если надумаешь просто так сбежать с завода, всё равно задержат, и не на запад отправят, а на восток. Ты в прифронтовую зону едешь, это понимать нужно! Все бумаги оформи, как положено, и главное — направление возьми, без направления тебя в Киев не пропустят.

— Какое направление?

— Какое сможешь, такое и бери. Заводы восстанавливать или железную дорогу чинить, это ты сама решай, но чтобы к 8 ноября документы были в порядке. Если хочешь попасть домой — сделаешь.

Осенью сорок первого года Феликса оказалась в Закамске случайно, и на завод № 98 она попала случайно. Война занесла её в Молотов, а могла и в другой город, любой был бы ей чужим, из любого мечтала бы она вернуться домой. Но города — не только дерево и камень, это люди, это друзья, которых за два года появилось у Феликсы множество.

Два года в Закамске были гнетуще тяжёлыми, но никогда она не думала, что таким горьким окажется расставание. Словно с корнями вырывала она себя из густой прикамской земли. Феликса сама не заметила, когда и как успели прорасти эти корни. Отъезд мог бы затянуться на месяцы, если бы Шамшин не поставил жёсткий предельный срок, не оставив ей времени на рефлексию.

Оформить увольнение оказалось делом непростым, но и не самым сложным. Сперва Феликса сунулась в отдел кадров и услышала твёрдое и окончательное «нет». С этим «нет», минуя прямое начальство, она явилась к парторгу завода, положила перед ним уже истёршуюся на сгибах газетную вырезку с постановлением Совнаркома и ЦК и задала вопрос, на который парторг не мог дать отрицательного ответа. Кто рискнёт заявить, что не станет выполнять требование ЦК? Наскоро прикинув в уме плюсы и минусы, парторг, в прошлом тёртый райкомовский лис, сообразил, что, отправляя сейчас Феликсу в Киев, он оформляет страховку для себя. Завод № 98 продукцию для фронта гонит, план даёт и перевыполняет, осваивает новые марки порохов, но коммунисты завода понимают политический момент, и если партия требует помогать развитию освобождённых районов, завод всё сделает, но постановление выполнит, — так он ответит, если у особо зорких и остроносых возникнет вопрос. И направление заводская парторганизация подпишет. Ничего, что Киев еще занят немцами, партком верит в силу Красной армии и в будущее глядит уверенно.

— На какой завод отправляешься, Терещенко? Куда направление писать?

— Пишите в Киевский горисполком. На восстановление Крещатика, — предложила Феликса, даже приблизительно не представлявшая, каким увидит Крещатик. О том, что главная улица города в начале войны была взорвана, в Молотове не знали ничего.

Записку парторга и заявление об увольнении она вручила начальнику пожарной охраны завода, терпеливо переждала две минуты ядрёного русского мата и получила положительную резолюцию на заявлении. В кадрах ей выдали обходной лист, колесо завертелось.

Контребинского в эти дни Феликса видела на заводе мельком, старик пообещал, что зайдёт попрощаться за день-два до её отъезда. Он показался ей сильно постаревшим и что-то совсем уж неухоженным. Доктор и прежде юношей не выглядел, но следил за собой строго, среди рабочих он всегда выделялся, хотя ходил в такой же телогрейке, что и все. Порода, что ли, проявлялась, кто знает?

Феликса тоже изменилась за два года в Закамске. Она стала жёстче к себе и к Тами, и если сталкивалась с кем-то, вела себя резче, часто шла на конфликт, не признавая смягчающих полутонов. Словно подтверждая перемены в ее характере, на лице тёмными штрихами наметились вертикальные складки. Большой осколок зеркала, который когда-то закрепила она на стене их с Тами комнаты, безжалостно отражал и новые морщины, и шероховатую, неухоженную кожу лица, и тяжёлый, требовательный взгляд карих глаз. В сорок третьем году Феликсе исполнилось двадцать пять, а зеркало отражало усталое лицо тридцатилетней женщины, жившей в постоянной тревоге, недоедавшей, не высыпавшейся месяцами.

Кроме зеркала и голой панцирной кровати, вещей в комнате уже не было. Стул и табурет Феликса сдала на склад, туда же отправились и постель с бельём. Самодельный стол, сколоченный из остатков деревянных ящиков, она отдала соседям. Из всего полученного за два года не досчитались только большой кастрюли. Прошлым летом кастрюля распаялась, Феликса отнесла её на завод, и там залудила, но для готовки больше ею не пользовалась. Осенью, когда потекла крыша, эту кастрюлю ставили под местом протечки, и перед сном они с Тами слушали, как бьют по металлу тяжелые холодные капли. Куда она могла задеваться? Утром кладовщик угрюмо смотрел на