"Дни моей жизни" и другие воспоминания - Татьяна Щепкина-Куперник

С семьей Ермоловых Юрьева связывали близкие отношения. В тридцатых годах он на несколько лет оставил Александринский театр для московского Малого, и эти годы он жил в доме Ермоловой, у ее дочери. Там я постоянно встречалась с ним, так как тоже в свои выезды из Ленинграда останавливалась у Маргариты Николаевны. И вот тут я увидала нового Юрия Михайловича. Он открыл новый источник творческой радости — стал писать свои записки.

Книга эта произвела большое впечатление, и, действительно, это очень ценная вещь: в ней так мало «ячества» и так живо и непосредственно отражены многие театральные впечатления, встречи и лица, что она дает богатый материал историкам театра.

Что во всем этом мне особенно было интересно, это как Юрий Михайлович начинал писать. Он, как малый ребенок, пробующий ходить, с трудом делал свои первые шаги. Все для него было ново и непривычно. В голове его рождались образы, воспоминания, мысли, выводы, заключения властно, стройно и неудержимо, а непривыкшее перо иногда вдруг не слушалось и останавливало творческий процесс на каком-то слове или согласовании двух слов, которые не давали кратко и точно уложить в форму мысль, и требовательный художественный вкус протестовал. Юрий Михайлович появлялся не раз в столовой, большой, красивый, важный, с растерянно-детским выражением лица, и добродушно спрашивал:

— Что мне делать с этой фразой?.. Никак не выходит…

Но время и практика сделали свое дело, и он овладел всецело секретом, как писать так же просто, как говоришь, — и больше уже не нуждался в советах, хотя всегда с удовольствием и внимательно принимал их, когда читал нам вслух свои новые главы.

Сейчас он работает с увлечением уже над третьим томом своих воспоминаний и, кроме того, весь горит двумя благородными делами: он строит народный дом в селе Троица-Нерль, а в бывшем имении М. Н. Ермоловой устраивает для артистов дом отдыха ее имени.

Совсем недавно он отошел от письменного стола, чтобы сыграть «Маскарад» в Ленинградской филармонии, в концертном исполнении; по отзывам видевших — играл вдохновенно, совсем по-новому и взволновал театральный Ленинград.

В те годы, о которых я пишу, в Александринском театре Юрьев играл в моей пьесе «Кулисы» адвоката, а в «Флавии Тессини» — князя. Первую роль он потом передал Горин-Горяинову, который в ней, между прочим, гримировался под моего мужа, взяв его характерную седую прядь над правым виском в темно-русых волосах…

Князя Юрьев играл, пока пьеса была в репертуаре. Был молод, изящен и пылок, поскольку это требовалось пьесой. Любовь к литературе, кажется, была единственным, что объединяло его с Н. Н. Ходотовым. Тот тоже писал, главным образом пьесы, которые даже шли на Александринской сцене. Как литературные произведения они не отличались ничем особенным, но всегда были проникнуты хорошей мыслью, и что-то в них чувствовалось искреннее.

Ходотов был настоящей богемой.

Юрьев жил на Каменноостровском проспекте, в доме со всем современным комфортом.

Квартира Ходотова находилась в трущобной части Петербурга, где от каждой улицы веет Достоевским, где-то на Боровой. Меблирована она была больше чем просто — в столовой только длинный стол и стулья, в кабинете — по стенам портреты Некрасова, Белинского и огромное количество валявшихся в беспорядке книг: книжные волны переливались даже в переднюю.

На вечерах у Юрьева подавали хороший ужин с кофе, стол был накрыт изящно.

У Ходотова — холодная телятина и закуски подавались на самых простых, разнокалиберных тарелках и черному кофе с ликерами предпочиталось пиво.

К Юрьеву ехали приглашенные.

К Ходотову шел кто хотел и приводил с собой знакомых. У него бывали литераторы из «Знания», «Шиповника».

Я обыкновенно, попав к нему, старалась уехать пораньше, пока братья-писатели еще не очень разошлись, а муж мой оставался: после двух часов часто только начинался настоящий съезд. Утром, за кофе, я спрашивала мужа, возвращения которого обычно не дожидалась:

— Ну, кто кого бил?

И он, добродушно посмеиваясь, почти всегда отвечал:

— Поэт Б. заехал в физиономию писателю К., или М. сцепился с Л., и вышла потасовка.

У Юрьева потасовок не бывало.

У Ходотова в доме иногда бывала хозяйка, иногда не бывала, но на тоне и настроении вечера это обстоятельство не отражалось.

У Юрьева, с тех пор как умерла его мать, а потом и сестра, хозяйки не было.

Когда Юрьев входил в театральный зал или проходил по улице, сразу можно было даже не знавшему его догадаться, что это актер, и притом актер большой. Все — его безупречная манера одеваться, походка, постановка головы — все подтверждало это. «Велелепный Юрьев», как шутя прозвали его ученики, после того как он прочел им отрывок из гекзаметров с выражением «Меч велелепный».

Ходотова в его смятом пиджаке можно было принять за кого угодно, скорее всего за студента.

Если считать, что артистические индивидуальности берут свое начало, как реки, в каких-то отдаленных истоках, то можно было сказать, что Юрьев вел свое творчество от линии Каратыгина, а Ходотов — от Мочалова.

Юрьев был несловоохотлив.

Ходотов говорил много и горячо.

Юрьева невозможно было упросить в обществе прочитать что-нибудь: он с великолепными модуляциями голоса уверял, что он «стесняется» и не смущается только на эстраде.

Ходотов читал охотно и много и чуть ли не лучше в интимном кругу, чем со сцены. Он очень усовершенствовал искусство мелодекламации и сделал своей специальностью в концертах чтение под музыку. Я не очень любила этот жанр, не Ходотов примирял меня с ним. Он со своим приятелем, музыкантом Вильбушевичем, так спелся, что их в шутку звали «сиамскими близнецами». У Вильбушевича было небольшое, но приятное дарование. Он умел аккомпанировать чтению так, что музыка действительно сопровождала стихи и сливалась с ними, а не мешала вслушиваться в слова. Он часто импровизировал и на лету ловил, угадывал, осуществлял намерения и интонации Ходотова.

Никогда не забуду я одного чтения Ходотова. Это было у него дома, после театра, ранней петербургской весной. Просторная комната с низким потолком, освещенная висячей люстрой, стол с опорожненными бутылками и остатками ужина. Кто-то открыл портьеру — и голубоватый рассвет смешался с электрическим светом и бросал странные блики на лица присутствовавших. Все притихли. Вот характерное лицо, вроде плохого портрета Савонаролы, критика Волынского, вот артистка Иолшина с широко расставленными глазами гольбейновской мадонны, вот растрепанный маленький Бурдес, похожий на чертика, выскочившего из коробочки, вот горящие глаза Рощиной, сверкающей, как змея, в платье, расшитом блестящими чешуйками. А у рояля черный, как цыган, Вильбушевич, и бледный, как смерть, Ходотов со свисающей на лоб прядью белокурых волос.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});