Улыбка Катерины. История матери Леонардо - Карло Вечче

стеной. Если уж мне придется лежать в тесноте могилы, пускай хотя бы Мария и ангел не станут прятаться в доме. Меня уже тошнит от замкнутых пространств, я всю свою жизнь был узником: мастерская, склад, банк и даже дом на виа ди Санто-Джильо. Ах, если бы душа моя могла летать свободно среди лугов и олив в Теренцано, лежащем там, по другую сторону Арно…

И вот монахи первыми являются ко мне в дом, дабы призвать меня спасти свою душу. На смертном одре я готов на все согласиться, лишь бы скорее отослать их подальше, однако слова их мне в целом кажутся искренними, быть может, есть еще надежда, что и моей шальной головушке повезет, против чего я бы лично не возражал. Потом заглядывает Джиневра и, осознав, что возле моей постели не столько истово молятся, сколько слушают, что я говорю, а дружок Пинтассо заодно исписывает этими словами свиток пергамента, приходит в ярость. Она немедля прогоняет всех вон, поскольку ее бедный Донато слишком страдает и не должен утруждаться подобной ерундой. Когда придет время, она за ними пошлет. А после, как обычно, берет бразды в свои руки, тут ведь, еще до священника, в срочном порядке нужен нотариус, а единственный доверенный среди них – он, сер Пьеро.

После истории с Катериной Джиневра время от времени продолжала пользоваться его услугами. Более того, в последние годы наш нотариус, чья репутация непрерывно росла, а клиентура ширилась, специализировался именно в отношении монастырей и прочих институций. Никто лучше него не сговорится с той частью человечества, что состоит из братьев и сестер во Христе, монахов и монахинь, клириков и каноников, занимающихся не только горним, но и дольним, мирским: контрактами, арендами, куплей-продажей, доверенностями, тяжбами и так далее. Кроме того, он единственный, кто много лет назад видел мои венецианские бумаги и знает, что нужно сделать, чтобы вернуть все эти кредиты: подвиг, теперь ожидающий тех, кто меня переживет.

И вот сер Пьеро снова входит в наш дом. Всегда такой хладнокровный, он признается, что даже спустя столько лет не может сдержать душевного трепета при виде залы, где когда-то работал с моими документами и где впервые увидел Катерину. Джиневра, предвосхищая возможную просьбу, говорит, что заглянуть в комнатку наверху не получится, она опять занята, там теперь живет девочка-рабыня, купленная вскоре после освобождения Катерины, ей уже двадцать два, как летит время. Я не в силах подняться с постели, дышу и то с трудом, поэтому нотариус устраивается здесь же, в этой комнате, и начинает записывать все, что я ему диктую, а Джиневра подает необходимые бумаги и документы. Писать приходится много. Наконец сер Пьеро медленно, с долгими паузами, перечитывает все еще раз, дожидаясь моего одобрения. Оглашение назначаем на среду, 16 апреля. Напоследок я прошу его об услуге: не мог бы он взять с собой ребенка, их с Катериной сына, того, что учится сейчас у Верроккьо? Мне бы хотелось его увидеть.

И вот день настал. Похоже, конец близок. Я не могу даже оторвать голову от подушки, с трудом говорю. Джиневра сидит рядом, поддерживая меня за затылок, то и дело дает мне глоток воды. Впрочем, делать мне ничего не нужно. Только время от времени кивать. Сер Пьеро приходит первым и готовит конторку, на которой раскладывает листы имбревиатуры, чтобы зачитать в присутствии моем и свидетелей; пергаментную тетрадку in mundum и протокол он составит позже, без спешки, у себя дома. Джиневра велит принести еще несколько стульев. За дверью я замечаю подростка, высокого и худощавого, как сер Пьеро, но с каскадом белокурых локонов, должно быть, сын. Его и Катерины.

Подходит время вечерней молитвы. Джиневра помогает мне прочесть ангелус, зажигает несколько масляных ламп. Первыми появляются созванные мной свидетели, горстка верных друзей. Сер Пьеро, типичный нотариус, начинает зачитывать своим безразличным голосом, и кажется, будто голос – это перо, которое движется прямо в воздухе, одно за другим выводя слова на невидимой бумаге.

Cum nihil sit certius morte et nihil incertius hora mortis, il providus vir Donato fu Filippo di Silvestro Nati, по милости Всевышнего творца Господа нашего Иисуса Христа, будучи здрав умом, чувствами, зрением, слухом и рассудком, но немощен телом, оглашает следующее изустное завещание. И прежде всего смиренно и благочестиво предает душу свою всемогущему Богу и всему небесному воинству. Для погребения же своего тела, когда придет ему время покинуть сию юдоль, он устанавливает церковь монастырского капитула и обители монахов Монтеоливето близ Флоренции, размер же суммы на погребение определен на усмотрение его жены, монны Джиневра. Доля малая, как это принято среди флорентийцев, должна быть выделена на строительство собора и новой ризницы, а также на возведение городских стен. Джиневре, моей возлюбленной жене, я оставляю шестьсот флоринов, которые получил за ней в приданое, а также банковские аккредитивы, одежду из шерсти и льна, et unum mancipium et salarium dicti mancipii, то есть ее новую рабыню.

И наконец, монастырю Сан-Бартоломео-ди-Монтеоливето, amore Dei et pro remedio anime sue, и его монахам я оставляю долговые расписки на мое имя, заверенные банком или ссудной палатой славного города Венеции, со всеми надлежащими купонами и процентами, накопленными почти за тридцать лет. Я уже не помню, сколько там, но это весьма значительная сумма в венецианских государственных облигациях, доходных, выкупаемых и отчуждаемых. Вполне достаточно для семейной капеллы, но послужит также для церкви и монастыря. Я доверяю монахам право в полной мере истребовать оплаты указанных расписок и уверен, что они в состоянии этого добиться, религиозные учреждения обладают экономической и политической силой, способной распространять свое действие даже за пределами государств и синьорий благодаря сети монастырей и обителей, разбросанных по всей Европе.

Сему я ставлю только два условия: пятую часть собранных сумм, за вычетом всех расходов, монахи обязаны будут уплатить вышеуказанной Джиневре; также они должны будут отыскать мою дочь Полиссену и выплачивать ей по пять золотых дукатов в год до самой смерти.

Наследником всего прочего имущества объявляю мою Джиневру. Душеприказчики: сама Джиневра вместе с торговцем шелком Филиппо ди Бастиано, и Пинтассо, согласно обычаю, предложенному монахами.

Бьет третий час ночи. Почти все ушли, даже Джиневра удалилась в кухню, чтобы приготовить мне что-нибудь горячее. Сер Пьеро медленно собирает вещи: листы бумаги, чернильницу, пенал. Я жестом подзываю его ближе, хочу кое-что сказать. Может, я и умираю, но заговорщицкие взгляды, которыми обменивались брат Лоренцо и Пинтассо, мне совершенно не понравились: будьте внимательны, сер Пьеро, монахи