Как ты ко мне добра… - Алла Калинина

В октябре они получили из Белоруссии длинное письмо от Ивана Григорьевича Чеснокова. Среди прочих новостей с болью сообщал он о кончине своего друга Евгения Федоровича Мирановича. Это известие поразило их неожиданной острой горечью. Они почти не знали этого человека, они провели с ним всего один длинный летний день, но и этого оказалось довольно, чтобы почувствовать, понять, какую потерю понесли его друзья, как ужасно осиротел далекий белорусский совхоз «Любань». Что будет теперь с ним, сумеет ли он сохранить то, что с такой истовой любовью творил этот маленький, хмурый, умный человек? Кто сможет его заменить? Да конечно же никто, потому что люди единственны и неповторимы. Наследник найдется, но прежние времена кончились, второго Мирановича не будет никогда. Лиза вспомнила темное его, усталое лицо и словно на себе ощутила всю меру этой глубокой усталости. А теперь к нему пришел наконец ранний и вечный покой. Она вздохнула. Да-да. Скромный совхоз «Любань», героическая жизнь и безвременная смерть. Так, наверное, делаются многие добрые дела на земле… И снова смерть подступала к ним совсем в другом — новом обличье, смерть человека, нужного не им, но многим и многим людям, нужного земле, обществу, стране, и в этом смысле печаль их была уже не печалью, а скорее заботой, тревогой о том, чтобы дело его рук не погибло, сохранилось, нашло в себе силы идти дальше.

И удивительная мысль, уже мелькавшая когда-то в ее сознании, открылась Лизе со всей ясностью. Сколько же ушедших, кровно и издали связанных с нею, жили теперь в ее душе? Целый мир! И в этом мире были все, близкие и далекие, обиженные ею и обижавшие ее, и дальние знакомые, тихо стоящие в сторонке, и совсем чужие люди, о страданиях и смерти которых она только слышала от Жени, но и этого было довольно, чтобы их никогда не забыть. И все они жили там. И вместе с ними жило там ее прошлое, множество веселых и печальных дней, тихая Таруса ее детства и старая послевоенная милая Москва, «Утро красит нежным светом…», звон трамваев, колокола Елоховской церкви, конная милиция в школьном дворе, подруги, учителя, перемены, ночные птицы — паровозные гудки, гулкий голос «гото-ов» в подземелье метро, рельсы на Крымском мосту, пляж возле Киевского вокзала, там, где теперь «Украина». А еще там жил папа — веселый, знакомый, с быстрым блеском старомодных очков, всегда такой подтянутый, сильный, добрый. Да-да. И Рома раскладывал свои бумаги на знакомом письменном столике, все такой же ранимый, ласковый, влюбленный в нее и все такой же молодой; и седая сдержанная Мария Николаевна так же кормила его своими невкусными обедами, и рыжая «Победа» по имени «Ирэн» ожидала их под окном. Она вздохнула. Да-да. Кого еще можно было там найти? Невозможно было вспомнить всех сразу, они обступали ее, их мир был слишком велик, там осталось все ее детство и вся молодость, умершие и те живые, которых никогда больше не приведется ей встретить, и те, которые так далеко ушли от своего прошлого, что стали теперь как бы совсем другими уже людьми. Как, например, Сергей Степанович, совсем не похожий теперь на молодого веселого Федоренко, который лихо танцевал когда-то на всех вечерах с молоденькой, стройной, смущенной мамой. И маленькая порывистая смуглая Ирка сверкала глазами и каждую свою фразу начинала с «потому что»… И мама. Не самая последняя из ее многочисленных потерь, но все еще самая кровоточащая и болезненная рана, милая мама, муся, нежно пахнувшая свежей шуршащей чистотой, ванилью, теплом… Спи, моя родная, спи, маленькая, спи, мама. Судорожный вздох. Да-да. Никуда она не уходила, так и жила в Лизиной запутанной душе, в самом ее уголке, рядом с раздраженной, больной, умирающей Юлией Сергеевной. Лиза имела право помнить, что хотела, и, что хотела, могла забыть, в ее воле было оставить себе тот мамин образ, который был ей по силам. В конечном итоге все зависит от нее!

Раньше эта мысль вызывала совсем другое ощущение — тревожное, непросветленное, безрадостное, а сейчас…

Лизе вдруг стало легко оттого, что все ее мертвые никуда не ушли от нее, так и жили рядом, вплотную, словно за тонкой стеной. Стоило только закрыть глаза, прислушаться хорошенько, и любимые их голоса возникали и начинали звучать, и смех звенел, и знакомые лица выплывали из темноты. Да как же не понимала она до сих пор, что мертвые и живые существуют рядом, что их нельзя разомкнуть и оторвать друг от друга, потому что все они вплетены в ее жизнь, в ее душу и воспоминания. И та Вета Логачева, что когда-то жила между ними и любила их, ее тоже больше теперь не было, она умерла, растаяла где-то в таинственном потоке времени, который никогда не дано ей будет понять. А она-то пыталась видеть в мертвых только последнюю, самую тяжелую и нежизненную их минуту — из сочувствия, из желания понять и разделить их страдания, а всю глубину времени упускала. И только теперь поняла. Со смертью необходимо считаться, но бояться ее глупо, потому что умирала она каждое мгновенье, но в прошлом не умирала никогда.

Лиза очнулась. Тишина была в квартире. Женя в очках, склонившись над столом, что-то писал, тихо шелестело перо по бумаге. Лампа под зеленым абажуром мягко очерчивала размытый световой круг. Где она была сейчас? Кого видела? Ей хотелось рассказать об этом Жене, но что-то мешало, словно она совершила бы святотатство. Воспоминания были так хрупки, так нежны, их нельзя было эксплуатировать зря, и она улыбнулась, прижав пальцы к губам. Тише, тише, она не будет тревожить их, пусть они отдыхают за своей стеной, тонкой, как перегородки в их старой студии. Тише!

Хлопнула дверь. Пришла Ольга.

— Мама! Можно что-нибудь поесть? Я такая голодная!

А где тот беленький, спокойный, улыбчивый ребенок, которого она сажала когда-то в манеж, чтобы его попасла молоденькая, изумленная этим обстоятельством Ирка? Неужели все это на самом деле было? А сейчас тоже осталось за тонкой непроницаемой стеной…

— Обед готов. Разогрей сама…

Что это был за день? Лизино отражение в стекле, темное, неясное. Что это за лицо смотрит на нее, чье оно? А если приложиться лбом к холодному стеклу, слабо проступал во мгле облетевший печальный клен, мерцание влажных огней в доме напротив. Осень. Тысяча девять сот семьдесят девятый год. Что это значит?

А утром встала она спокойная, ровная. Была суббота, они отсыпались. К полудню проглянуло солнышко, такое нерешительное и бледное в эту осеннюю пору. Но все-таки это было солнце. Лиза опять выглянула в окно. Холодный ветер гулял по улице, асфальт сох неровно, пятнами. Шли люди, подгоняемые ветром, летели бумаги, и чем-то все это было похоже на весну, блестели голые ветки, в рябящихся лужах мелькала неуверенная синева.

— Ну, чем мы займемся сегодня?

— С тобой что-то случилось, Лизок? Все время выглядываешь в окно, словно ждешь кого-то…

— Нет, никого я не жду, — Лиза засмеялась, — все уже приходили и снова ушли.

— Кто — все?

— Это тайна.

Она прислушалась к себе. Так тихо было, так хорошо. Она скользнула в спальню и стала смотреть на себя в зеркало, ладонями разгладила лицо, потом уронила руки знакомым маминым движением. Она совсем забыла, как похожа на маму — цветом волос, разрезом глаз, бело-розовой нежной кожей, всей привычной пластикой. Она закрыла глаза и так явственно ощутила, как мама, улыбаясь, подходит к ней, протягивает руку погладить по голове и… не может дотянуться. Вета намного выше. И по возрасту они ровесницы. И какое легкое, спокойное, родное у нее лицо. Наконец-то, наконец-то мама вернулась! Что же стояло между ними долгие-долгие годы? Раньше она думала, что отношения родителей и детей совсем не похожи на любовь между мужчиной и женщиной, а они — похожи. И неумение высказаться, и желание услышать, и упрямое подозрительное непрощение. Кому же еще мучить друг друга, как не влюбленным? Счастливая любовь, неразделенная любовь… Сначала короткое безоблачное счастье, потом мать обожает, а ребенку не до нее, потом дети любят со страстью и тоскою, но у мамы кончилось терпение, она устала, отчаялась или умерла. Разве это не повесть о несчастной любви? Ревность, непонимание, взаимные обиды. Как же это было нелепо! Теперь вся эта суета кончилась, отгорела, отвалилась. Они очистились от нее, и ничего им больше не мешает любить друг друга, душою возвращаться в далекие безоблачные края…

И вдруг пошел снег, легко запорхал за окошком, немыслимый, просвеченный солнцем, смешной. Ветер сдувал его, солнце ныряло в маленькие несерьезные рваные облачка, и все серее делалось, все темнее.

* * *

Прошло еще несколько недель, и зима установилась. Время мотало свою белую веревочку, но никогда, никогда нельзя заранее знать, что ждет тебя завтра. За далью открывается даль. Однажды в квартире Елисеевых раздался совершенно обычный звонок. Звали Вету. Оля, раньше всех теперь хватавшая трубку, ничего не могла сообразить, она не узнавала это старое, почти позабытое мамино имя, но потом поняла, засмеялась и позвала Лизу.