Отец Иакинф - В. Н. Кривцов

— Наверно, пугливы, как всякие кочевники? — спросил Пушкин.

— Нет, не скажите, Александр Сергеич. В их обращении гораздо больше людскости и ловкости, нежели сколько от кочевого народа требовать можно. Да и непорочность ложа мало они уважают и даже пред иностранцами не показывают большой застенчивости, скорее доброхотны и ласковы с ними.

— Это вы, небось, на себе испытали, святой отец, — рассмеялся Шиллинг. — А что, Александр Сергеич, может, и в самом деле, махнем в Монголию, а то и в Китай, отец Иакинф сопроводителем будет надежным. Или вы, я слыхал, на Кавказ собрались?

Пушкин развел руками:

— Собирался. И хочу попенять на вашего родственника…

— Александра Христофорыча? Что так?

— Отнесся к нему намедни с письмом, просил определить в действующую против турок армию.

— И что же? — откликнулся Шиллинг. — Граф хоть излишней добротой и не грешит, но, насколько я знаю, человек он обязательный. На письма отвечает незамедлительно.

— Вот то-то и оно. А тут проходит неделя, начинается другая. В середу я уж сам отправился к нему. Вышел ко мне адъютант с извинениями: граф, видите ли, очень занят и сожалеет, что не может принять. На другой день доставляют мне от графа письмо с сообщением о высочайшем отказе. Что же делать? А в Петербурге такая тоска! Не пускают на Кавказ, прошусь в Париж.

— В Париж! Да-да. В Париж, вот куда вам надобно ехать! — загорелся Шиллинг. — Вы ведь сами говорите, что никогда не были за границей.

— Не торопитесь, Павел Львович, не торопитесь! Через два дни с ответом графа является чиновник Третьего отделения Ивановский. Да вы, наверное, его знаете…

— Ну как же! Эдакий вкрадчивый господин. Сам себе кажется наверху учтивости и взящных манер.

— Да, да. Весь предупредительность и добродушие. На сей раз граф счел за лучшее не доверяться бумаге, а объясниться устами этого любезного господина. Чего он только мне не наговорил! И думать, мол, ненадобно и немилости ко мне государя. Его величество отказал в поездке в действующую армию единственно потому, видите ли, что меня пришлось бы определить в войска юнкером, государь же не желает подвергать опасности владыку скудного царства родной поэзии, как ему угодно было меня назвать.

— Что же, это вполне справедливо, и насчет владыки, и насчет опасности. Кавказ! Туда же ссылают, а вы по доброй воле проситесь. Ну а в Париж-то, в Париж? — нетерпеливо расспрашивал Шиллинг.

— И я про то поинтересовался. "И в Париж невозможно-с, — отвечает мне и за царя и за Бенкендорфа Ивановский. — Его величество изволит полагать, что такое путешествие будет для вас очень обременительно!" Вот так-то, Павел Львович, — заключил Пушкин свой рассказ. — Видите, как пекутся о моей безопасности и о моем благополучии. Есть от чего разлиться желчи!

— Как это несправедливо! — Шиллинг вскочил с кресла и зашагал по комнате. — Дворянин и поэт — не солдат, не крепостной и не узник — не вправе поехать за границу, не получив высочайшего соизволения! Государь всегда казался мне человеком разумным, но простите…

Тень промелькнула по смуглому лицу Пушкина.

— Я иногда думаю, уж не лучше ль было оставаться в моем Михайловском — равно далеко от суеты и пошлости обеих столиц, — сказал он тихо.

Поднялся с дивана, прошелся, прихрамывая, по комнате. Стал у окна. Напротив высилась глухая стена, выкрашенная казенной охрой. Волнение его выдавали только руки, сцепленные за спиной.

Подступал вечер, тот сумеречный час, который Иакинф любил особенно — ни день, ни ночь, час вне времени, когда теряешь всякое представление о существенности.

Но скрипнула дверь. Вошел слуга, зажег свечи и стал накрывать на стол.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

В четверг рано утром прибежал человек Карсунских с запиской. Несколько торопливых слов — с Саней плохо.

Иакинф схватил извозчика и помчался на Гороховую.

Саня лежал в кабинете на высоко взбитых подушках. В комнате стоял запах камфары, валерьяны и еще каких-то снадобий. У изголовья сидела Таня, побледневшая и испуганная. Саня дышал тяжело, прерывисто и не приходил в сознание. Ночью с ним случился удар. Ему пустили кровь, на короткое время он пришел в себя, а потом снова погрузился в забытье.

Целую неделю Иакинф не отходил от постели больного. Они с Таней и ночевали в Санином кабинете, сменяя друг друга.

Иакинф дивился, откуда берутся силы у этой слабой и такой хрупкой на вид женщины. Она принимала врачей, выслушивала их советы и наставления, меняла компрессы, посылала в аптеку за лекарствами, льдом, пиявками, сама ставила их, отдавала распоряжения по дому и всегда оказывалась рядом с Саней, едва он приходил в себя.

Когда на следующую пятницу, уже во втором часу пополуночи, Таня ушла к себе, чтобы на часок прилечь, а Иакинф устроился с книгой в кресле у изголовья Сани, тот вдруг открыл глаза, взял его за руку ослабевшей рукой.

— Слушай, брате, не оставляй их…

— О чем ты, Саня?

— Таню и Сонюшку… Знай, ближе тебя… у них… никого нету…

— Полно, Саня, — пытался успокоить его Иакинф. — Нам с тобой, друже, еще жить да жить, а ты… вон что удумал. Эдакий здоровенный мужичина.

— Был, да весь вышел, — горько усмехнулся Саня и попробовал пошутить:-Должно быть, чем человек толще, тем больше в нем… места… для разных хворей…

Саня взглянул ему прямо в глаза, та сухая, затаенная, боль, которую Иакинф приметил еще в первую их встречу, была сейчас жаркой и обнаженной.

— Худо мне, брате, очень худо…

Впервые за все это время Иакинф понял, что дна Санины и впрямь сочтены и что Саня сам знает это…

Иакинф с трудом заставил себя поехать на кладбище, чтобы проводить в последний путь старого, вновь обретенного друга. Смерть всегда, с далеких отроческих лет, пугала его. Самый вид кладбища, где пахло тленом опавшей листвы, а может, и останков лежащих вокруг сотен и тысяч неведомых ему людей, где, несмотря на разность крестов и надгробий, стерты различия между малыми и великими, слабыми и сильными, просвещенными и невежественными, добродетельными и порочными, тружениками и бездельниками, был ему непереносим.

Таня, в черной кружевной накидке, еще больше побледневшая, с сухими, без слезинки, глазами, стояла у гроба над раскрытой могилой. Пахло прелой листвой и вырытой из могильной ямы сырой землей. Он смотрел на Таню и вновь и вновь его поражала ее выдержка и самообладание. Видно, она совершенно не замечала, что на нее устремлено столько взглядов, сочувствующих или просто любопытных. А рядом, вцепившись в рукав матери, стояла Соня с заплаканными глазами, удивительно похожая на мать, какой та была четверть века назад.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});