Мясной Бор - Станислав Гагарин

Вчера Борис Бархаш и Николай Родионов летали на По-2 за Волхов. Редактор хотел дать материал о летчиках, помогающих бойцам выстоять в проклятых болотах.

— Хреново помогают, — заметил Николай, — но чем могут… И на том спасибо.

Они побывали на аэродроме, нашли отличившихся, а ночью подались домой. Рассказывали о перелете через Мясной Бор в разное время, каждый отдельно, и Кузнецов еще раз подумал, как неодинаково люди видят войну и как по-разному о ней станут писать, когда она закончится и все дальше станет уходить в прошлое. Вот эти оба, два журналиста, втиснутые в крохотную кабинку фанерно-тряпочного По-2, видели одно и то же. А как отличалось то, что говорили они Кузнецову!

— Ночной бой в коридоре — удивительное зрелище! — рассказывал Бархаш. — Цепочки трассирующих пуль, взлетающие ракеты, вспышки разрывов… Праздничная иллюминация! Фантастика! Мне казалось, что я на другой планете, и сейчас вот мы сядем в городе братьев по разуму, и я обращусь к ним с призывом к вечному миру. Мне стало даже не по себе от того, что смертный бой внизу навеял представления о празднике неких, пусть возникших только в воображении, несбыточных видений. Наверное, нельзя отрываться от суровой действительности… Правда, она вскоре сама реально напомнила о себе, когда с земли по нам стали бить зенитки. Мы летели без парашютов, да и вряд ли бы успели воспользоваться ими. И все-таки, Витя, красиво выглядит бой среди ночи! Понимаю: битва не может нравиться людям. О войне надо писать страшно, готовить надо людей к войне и в то же время отвращать от нее в мирное время, заместить как-то агрессивное начало в нас неким другим движущим чувством. Но тот бой, который я видел с неба, никогда не забуду, хотя и боюсь восторга, что пришел мне тогда в душу. Может быть, я извращенец какой, Витюша?

— Говорю им: дайте парашюты, — рассказывал Родионов. — Смеются летуны… Места там вам едва на двоих хватит. И еще груз будет. Обрадовался, думаю, харчишек борзописцам привезу, накормлю вас, мастеров армейского пера. Давайте, говорю, ваш груз. Приносят два тюка, один мне, другой Борису вручают. Вот вам, объясняют, боевое задание. По сигналу летчика откроете мешки и будете кидать вниз пачки… «Пачки чего?» — спрашиваю. На меня таращатся недоуменно: листовок, конечно. «Вы что, никогда не летали?» Летать-то летал, но без подобных мешков. Серьезное политическое мероприятие, объясняет парень со шпалой, поручение политотдела.

— И бросали? — спросил, скупо улыбаясь, Кузнецов.

— А как же! Борис Павлович так увлекся, что едва сам не выбросился. Забыл, что без парашюта.

В редакции о положении армии знали лучше, чем в нижестоящих штабах, но и журналистам неведомы были планы командования 2-й ударной, которое, впрочем, и само пока смутно представляло, какую судьбу уготовили им генерал Хозин и Ставка.

…Кузнецов вздохнул и отложил в сторону законченный макет нового номера газеты. «Думы у тебя, ответсек, невеселые, но от выпуска „Отваги“ никто не освобождал. Пусть не хватает пищи обычной, нельзя позволить перебоев с духовной…»

Вошел редактор. Посмотрел на аккуратно нарисованный макет, довольно глянул из-под круглых очков.

— Вы как всегда стахановец, Витюша, — мягко, почти ласково проговорил Румянцев. — Прогуляться в войска не хотите?

Кузнецов молча встал, с готовностью одернул гимнастерку: «Что за вопрос, конечно хочу». Впрочем, Николай Дмитриевич сам хорошо знал об этом.

— Вы знаете, что некоторые части выводят за Волхов, — сказал Румянцев, и секретарь снова молча кивнул. — Они скапливаются в районе Кречно. Оттуда сейчас ведут дорогу-лежневку, чтоб вызволить технику. С обратной стороны к нам придут машины с припасами и бензовозы. Надо бы подскочить туда, посмотреть, как строят дорогу, и написать о лучших саперах.

— Выезжаю, — просто сказал Кузнецов.

12

Подгоняемый Хозиным, генерал Федюнинский задумал рокировку.

Начальный успех, которого он добивался, введя в бой корпус Гагена, противник свел почти на нет, выдвинув новые резервы. Но директива Хозина нацеливала 54-ю армию на Любань, чтобы взять город и соединиться в нем со 2-й ударной.

«Ежели сниму тех, кого фашист потрепал, — думал Иван Иванович, — а взамен поставлю отдохнувших, то, глядишь, и опережу Власова, первым выйду на Октябрьскую железку».

Так и сделал. Потрепанные в боях части определил во второй эшелон, а те, что живой силой пополнились, успели немного отдохнуть, двинул в наступление. И грянул бой сразу в нескольких местах. Ладили отнять у немцев Смердыню с Кородыней, Липовик с Дубовиком, Макарьевскую Пустынь, еще с полдюжины больших и малых деревень и поселков.

Тут и случилось, что следовало ожидать, когда наступление откладывается до весеннего распутья. Прежде двигали на немца в обход населенных пунктов, где враг укрепился полгода еще назад. Расчет был на то, что окруженный противник запаникует и ослабнет духом. Бить же их в лоб — себе дороже: снарядов нет, авиации тоже, штыком и гранатой, увы, не пробьешься, зазря людей положишь, а опорным пунктом не овладеешь.

И как ни рвалась армия к железной дороге, весна наступала быстрее. Снежные дороги исчезли, болота стали непроходимы. Лишь деревни на возвышенных местах стоило захватывать у немцев, чтобы сделать их форпостами обороны, накапливать там силы для нового удара. Только немцы и сами отнюдь не дураки, за деревни держались зубами, а наступавшие на них в обход русские танки проваливались в залитые водой воронки, да и естественных преград на их пути оказалось предостаточно. Пехота же наша не просыхала, обретаясь в постоянной мокроте и сырости, снарядов для артиллерии, как обычно, не хватало. Наступление забуксовало.

Как две руки тянулись друг к другу 2-я ударная и 54-я армии двух фронтов в страстной надежде соединиться в Любани… Сколько беспримерных подвигов свершилось с той и другой стороны! Дрались, прямо скажем, удивительно бесстрашно, а если коэффициент ввести на климат и природу, то и вовсе бесподобно, ибо ни на одном из фронтов Отечественной войны не было подходящих аналогов.

…Яростно рвался к Дубовику танк младшего лейтенанта Петрова. Не рассчитал водитель, угодила тридцатьчетверка в речку, и ни туда ей двинуться, ни сюда. Обиднее всего, что вокруг никого из своих не оказалось. А гитлеровцы — тут как тут… Окружили танк, лопочут на гансовском языке, на ломаном русском призывают сдаваться в плен. Танкисты на уговоры никакого внимания, принялись отбиваться, благо боезапас не был израсходован. Кучу врагов вокруг положили.

Так прошли сутки, начались вторые, а подмога все не приходила. Скоро и стрелять станет нечем… Петров уже на личный пистолет поглядывал: как бы не прозевать, не выпустить во врага последнюю пулю — ее он для себя берег. Но держался покуда сам и командира орудия Новожилова, механика-водителя Малика и заряжающего Белякова ободрял.

И еще сутки продержались ребята. Дождались родную матушку-пехоту. Красноармейцы подсобили голодным и измученным танкистам, вызволили боевую машину из ловушки, благословили на новый праведный бой.

…Ежедневные атаки на Дубовик распыляли силы русских, а вот оборона гитлеровцев крепла, насыщаясь артстволами из резерва, и явственно было для всех, что изнуренным федюнинцам не под силу захватить поселок. Впереди снова замаячил призрак позиционной войны.

Мысли о том пока не произносились в штабе армии вслух, но укреплялись в сознании генерала Федюнинского, его помощников в оперативном отделе. Размышлять они были вольны как угодно, а вслух сказать, что наступление сорвалось, никто не решался. И потому по инерции шли из армейского штаба команды «Вперед!». Кое-где измотанным людям удавалось в жестоких схватках немного подвинуться к Любани, захватить еще одну деревню, разгромить еще один немецкий гарнизон.

Когда 115-я дивизия вместе с танкистами удачно сшибла немцев с железной дороги в трех километрах юго-восточнее разъезда Жарок и отбросила противника к Посадникову Острову, Федюнинский ввел в этот прорыв корпус Гагена, надеясь фланговым охватом овладеть Дубовиком. И захватил бы это разнесчастное село: на его северной окраине уже дрались вовсю гвардейцы. Если бы не эскадрильи люфтваффе. Они свели на нет усилия бойцов, обрушив на них с воздуха тонны смертельных гостинцев. Отогнать стервятников было некому: у нас каждый самолет на учете. Вот и вынужден был отойти генерал Гаген.

13

Когда Кузнецов собрался в дорогу, к нему неожиданно присоединился Бархаш. Он отошел от группы журналистов, в центре которой стоял Евгений Вучетич. С ним ожесточенно спорил Ларионов, остальные — Кузьмичев, Моисеев и Родионов — слушали их молча.

— Наши бурсаки, — кивнул в их сторону философ. — Завтра уж будут в тылу…

Четверых журналистов отправляли на трехмесячные курсы переподготовки.