Дети войны. Народная книга памяти - Коллектив авторов

Были среди нас такие, кто не закурил? Были, конечно. Но их немного.

По Невскому еще шли трамваи. Вообще-то они еще долго ходили. На Аничковом мосту трамвай замедлял ход… Тут мы вскакивали на него большой компанией. К улице Маяковского, у кинотеатра «Художественный», трамвай разгонялся. Тут мы и соскакивали с него один за другим, презирая клаксоны машин, которым иногда мы прыгали почти под колеса. Только движение, разумеется, было небольшим, не то что в 60-х, уж не говоря – сейчас. Как никто из нас не сломал себе голову тогда – не знаю, обошлось. Оказавшись на тротуаре, мы торжественно закуривали. Однажды меня на этом поймал мой дядя – муж тети Муры. «Молодец, Борис! Молодец» – сказал он с издевкой. Мне крепко досталось. Но все равно курил я долго потом, больше сорока лет.

И инвалиды войны у магазинов с россыпью папирос в кепках остались в нашей памяти навсегда. Инвалидов было много. Они шныряли в толпе, ловко маневрируя своими скромными дорожными средствами – маленькими и плоскими тележками на колесиках. Очень часто на этой тележке помещался только торс фактически до паховых впадин – остальной части тела не было. Иногда это средство управлялось всего одной рукой. И как блестяще управлялось этой единственной рукой, с каким шиком! Помню совсем молодого матросика в бескозырке. Его можно было всегда почти встретить на углу Пролеткультовской – теперь Малая Садовая. У него были огромные голубые глаза и лицо Сергея Есенина, невероятно похож… бескозырка была заломлена лихо и с вызовом. Потом, через год где-то, я увидел его там же с лицом опухшим, испитым, словно одеревеневшим. Поэтических ассоциаций уже не было.

Инвалиды эти разом исчезли с городских улиц в конце 46-го или в начале 47-го. Их выселили всех. Говорят, отправили в какие-то интернаты – на Валдай, на Валаам, еще куда-то. Об этом мало написано. Во всяком случае, мне не попадалось. Я встретил об этом только у великолепного писателя и художника Эдуарда Кочергина… Город не знал их судьбы. Просто понял, что они исчезли с улиц, да и то не сразу, и не все заметили. Наверное, нельзя было, чтоб они как-то разрушали своими культями, своими тележками на колесиках – благообразный фасад социализма.

Был такой фильм польского режиссера Ежи Кавалеровича: «Настоящий конец большой войны». Он прошел у нас под другим названием: «Этого забывать нельзя». В прокате любили менять названия зарубежных фильмов. Так, чтоб было попроще и победнее смыслом.

Инвалидов было много. Они шныряли в толпе, ловко маневрируя своими скромными дорожными средствами – маленькими и плоскими тележками на колесиках. Очень часто на этой тележке помещался только торс фактически до паховых впадин – остальной части тела не было.

В 46-м вышло «Постановление о журналах „Звезда“ и „Ленинград“». Я стоял перед газетой «Правда» с этим Постановлением и ничего не понимал. Зачем это сейчас? И что это значит? Зощенко я знал мало как писателя тогда, но Ахматову читал, особенно ее стихи в дни войны. Моя мама вообще-то знала мало стихов и редко их читала, но Ахматову она часто читала наизусть. Журнал «Ленинград» был закрыт, мы слышали, что в город прислан из ЦК от самого Сталина некто Еголин – руководить единственным теперь ленинградским журналом. Фамилия ничего не говорила. Спустя много лет, уже в 60-х, услышу некую байку писательских кругов… В те дни зашла случайно в редакцию «Звезды» Анна Семеновна Кулишер, известная переводчица французской прозы. Это легенда, которая существует до сих пор и несколько напоминает легенды о Раневской. Анна Семеновна славилась среди прочего тем, что последней узнавала новости, о которых успели уже поговорить решительно все. И, зайдя в редакцию и ничего не зная, она по привычке направилась к столику заведующей редакцией, чтоб позвонить по телефону дочери.

– Что вы! – сказали ей. – Нельзя, Еголину может понадобиться телефон! – Телефон у завредакцией был спаренный с телефоном главного редактора.

– Какой Еголин? – и пытается все равно взять трубку.

– Анна Семеновна! Нельзя! Еголин!..

Но та не понимает и буквально вырывает трубку. И кричит в телефон:

– Представляешь, черт-те что творится, здесь какие-то новые порядки! Какой-то Еголин!.. Мне не дают позвонить – узнать, что Уфирька ел, как он покакал…

Уфирька был любимый кот Анны Семеновны.

Рассказывают, сама Анна Андреевна Ахматова пришла в Литфонд в день, когда вышло это постановление, ничего о нем не зная, и начала вести обычные светские разговоры. А на нее смотрели как на привидение…

В 48-м началась история с группой «театральных критиков-антипатрио-тов». Ругали пьесы хорошие, или сносные во всяком случае. Возносили просто бездарные. Винили критиков, которые этими последними не восхищались. И трудно было читать официальные выступления некоторых известных писателей, которые всю эту чушь одобряли.

Чуть не каждый номер «Литературной газеты» приходил со статьей, содержавшей пересмотр отношения к тому или другому из видных советских писателей, уже ушедших из жизни. В одном номере – поругание Ю. Н. Тынянова, в другом – поэта Эдуарда Багрицкого, в третьем – или это был журнал? – чудовищная статья Важдаева с ниспровержением Александра Грина. Когда наша учительница, между прочим очень хороший преподаватель литературы, методист Герценовского института, – присоединилась на уроке к статье, поносившей Тынянова, я хлопнул партой и вышел из класса. Потом на меня кричали в учительской. И я получил первую в жизни тройку по сочинению: «за космополитизм». Я дважды процитировал в тексте сочинения зарубежных писателей – Б. Шоу и Р. Роллана.

В том же году начался разгром университетской науки на филологическом факультете Ленинградского университета. Громили школу покойного академика А. Веселовского, одного из самых крупных дореволюционных исследователей литературы. А попутно почти все другие школы, сложившиеся в науке после Веселовского. В том числе и школы, выросшие при советской власти и пытавшиеся соединить филологию с социалистическим мышлением. У нас шел десятый класс, и мы, конечно, были в курсе университетских проработок – те, разумеется, кто интересовался литературой. Наша преподавательница даже просила нас посещать эти собрания. Но я отказался. Зато наш первый ученик аккуратно туда ходил и в классе с аппетитом делился впечатлениями.

На трибуны поднимались аспиранты и бывшие аспиранты, и даже студенты и с пафосом костерили своих вчерашних или сегодняшних профессоров. Обличали. Особенно старались аспиранты с кафедры советской литературы. Правда, и другие стремились идти в фарватере. Старых заслуженных филологов клеймили как путаников и двурушников, распространявших сплошь и рядом в литературе вредные теории и взгляды. Седые почтенные люди, много сделавшие в литературе и для литературы, поднимались в ответ на трибуны и каялись униженно. Признавали ошибки. Клялись больше не повторять. Просили дать им время для исправления. В итоге одних изгоняли из университета, других оставляли под присмотром и с сокрушенной репутацией. Надо же было после этого входить в аудиторию к студентам, и что-то говорить, и иметь хоть какое-то лицо при этом! Я лично был свидетелем того, как один профессор, которого побили, но оставили в университете (он был отцом моего товарища) отправлялся каждый вечер навестить своего друга – профессора, которого очернили и изгнали: тот лежал с инфарктом. Это был Б. М. Эйхенбаум, кстати крупнейший тогда специалист по Лермонтову. А сам профессор был видный исследователь творчества Достоевского. (Сам Достоевский в то время тоже числился в опале.) Спустя какое-то время, после хрущевской «оттепели» или в самую «оттепель», – некоторые участники и нападающие тех аутодафе выйдут каяться тоже. Это будет отрадно само по себе, но поздно, к сожалению. Я думаю, филологический факультет Ленинградского университета от того погрома не мог оправиться еще несколько десятилетий. Может быть – и до сих пор не оправился!