«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа - Феликс Кузнецов

Эти дневниковые записи свидетельствуют, какое страшное оружие — сплетня. Из письма Л. Андреева С. Голоушеву, посвященного неудачному очерку последнего о «Тихом Доне», вырастает слух о письмах Л. Андреева, в которых якобы содержится оценка 1-й и 2-й книг романа Шолохова. Из слов литератора Березовского о том, что он, старый литератор, такой книги, как «Тихий Дон», не мог бы написать, вырастает целая легенда о литературном мэтре и безграмотном ученике...

К сожалению, даже такой опытный исследователь, как М. Чудакова, склонна принять версию о некоем «белом офицере» на веру, — правда, при этом стараясь защитить Шолохова. Она пишет:

«Скорее всего, какой-то текст (или тексты), которым широко воспользовался Шолохов, действительно существовал. Это могли быть чьи-то дневники или записки. Работая над историческим романом, писатель имеет право и даже обязан пользоваться разными источниками — документами, исследованиями, мемуарами, дневниками людей той эпохи, которую он описывает, и т. д., причем вовсе не всегда сам автор называет эти источники (хотя, как правило, и не скрывает). Был ли это чей-то готовый роман, переписанный и “украшенный” рукой Шолохова? Вряд ли.

Но и тогда речь не должна идти о плагиате. Сослаться на автора — белого офицера Шолохов не мог. Если даже принять самую крайнюю версию, то нельзя не признать, что этот чужой роман был “усыновлен” Шолоховым. Он отнесся к нему как к родному ребенку.

“Тихий Дон” печатался на протяжении двенадцати лет (с 1928 по 1940 гг.). И все это время Шолохов испытывал огромное давление — от редакторов всех степеней до критиков, так или иначе выражавших позицию властей. Выдержать это давление можно было, только глубоко сроднившись с замыслом вещи, все более и более отличавшейся от других произведений советской литературы и все более угрожавшей благополучию автора. Довести до печати такой замысел — даже если он родился у другого писателя, — само по себе было литературным подвигом.

Создается впечатление, что Шолохов поставил перед собой одну-единственную задачу: познакомить десятки миллионов читателей, которых с каждым годом все более и более лишали подлинно художественных и честных произведений, со всеми четырьмя томами “Тихого Дона”. Все остальное становилось лишь средством для выполнения такого замысла. Тот, кто заботился о личном благополучии, должен был бы бросить эти не обещавшие удачи и опасные попытки»65.

В последнем своем выводе М. Чудакова абсолютно права. Но по предшествующей этому выводу логике своих рассуждений она все-таки допускает, что был «какой-то текст (или тексты)», который лег в основу «Тихого Дона». Научный подход требует определения этого текста, его идентификации. На сегодня никто подобного «текста» не обнаружил. И главное, — справедливо отмечая то огромное давление, которое испытывал Шолохов, — «от редакторов всех степеней до критиков, так или иначе выражавших позицию властей», исследователь почему-то выводит за пределы этого давления те слухи и сплетни, которые клубились вокруг имени писателя.

Шолохов справедливо считал, что зависть коллег к его перу была завистью особого рода. К. Прийма рассказывает, как в ответ на утверждение профессора Г. Хьетсо, высказанное им в беседе с Шолоховым, что клевета о плагиате была вызвана завистью коллег-писателей, Шолохов с горечью сказал:

«— Зависть... Зависть организованная!..»66.

«В ПРАВЫЙ УКЛОН ВЕРУЕШЬ?..»

Об истинных причинах этих нападок Шолохов готовился сказать в своем выступлении на юбилейном вечере, посвященном его семидесятилетию, в мае 1975 года, — но не смог на нем присутствовать, сраженный инсультом. Его семидесятилетие отмечалось вскоре после появления в Париже книги Д* «Стремя “Тихого Дона”». Сын писателя опубликовал сохранившуюся первую страницу набросков к предполагавшемуся выступлению М. А. Шолохова на юбилейном заседании. Писатель собирался сказать:

«Пришла пора подводить предварительные итоги творческой деятельности. Но за меня это уже сделали в своих статьях родные братья-писатели и дальние родственники, скажем, троюродные братья-критики. Так что за мною остается только слово от автора.

За 50 лет писательской жизни я нажил множество друзей-читателей и изрядное количество врагов. Что же сказать о врагах? У них в арсенале старое, заржавленное оружие: клевета, ложь, злобные вымыслы. Бороться с ними трудно, да и стоит ли? Старая восточная поговорка гласит: “Собаки лают, а всадник едет своим путем”. Как это выглядит в жизни, расскажу.

Однажды, в далекой юности, по делам службы мне пришлось ехать верхом в одну из станиц Верхне-Донского округа. На пути лежала станица, которую надо было проехать. Я припозднился и подъехал к ней в глухую полночь.

В степи была тишина. Только перепелиный бой да скрипучие голоса коростелей в низинах. А как только въехал на станичную улицу, из первой же подворотни выскочила собачонка и с лаем запрыгала вокруг коня. Из соседнего двора появилась вторая. С противоположной стороны улицы, из зажиточного поместья, махнули через забор сразу три лютых кобеля. Пока я проехал квартал, вокруг коня бесновалось с разноголосым лаем уже штук двадцать собак. Конь пошел более спорым шагом, я выпрямился и подобрал поводья. Ехать стало веселее.

Каждый квартал собаки менялись: одни убегали к своим дворам, другие включались в сопровождение. На базарной площади присоединилась к ним стайка бродячих, бездомных собак. В конце концов, мне надоел этот гам, и я замахнулся плетью. Но что тут произошло, трудно рассказать: собаки шарахнулись в разные стороны, подняли истошный лай, визг, подвывание... Словом, закатили сущую собачью истерику... Пришлось тронуть рысью. Бродячие собаки с почетом провожали меня далеко за станицу.

Заключение, к которому я пришел в ту ночь, что самые злые собаки — в зажиточных дворах, самые назойливые — бродячие.

Не думал я в ту ночь, что история с собаками повторится через несколько лет, только в другом варианте. В 1928 году, как только вышла первая книга “Тихого Дона”, послышался первый клеветнический взбрех, а потом и пошло...»67.

На этих словах страничка записей обрывается. Как рассказывает М. М. Шолохов со слов отца, писатель, готовя выступление на юбилее, преодолел сильное искушение выступить подобным образом.

«— Я ведь отлично понимал, сколько дифирамбов доведется выслушать, — ровным, спокойным голосом говорил он. — Уже пошли статейки хвалебные, слащавенькие воспоминания. И среди авторов — впереди всех, представляешь? — те, с кого все и начиналось. И захотелось вдруг, прямо-таки нестерпимо, раздать “всем сестрам по серьгам” и по полной выкладке каждому. Я, конечно, не собираюсь ни оправдываться, ни обвинять. Просто вздумалось, как говорится, познакомить широкую публику с мало кому известными фактами из не столь уж отдаленного прошлого. Познакомить с историей вопроса, так сказать. Подумалось, очень уж поучительно было бы. Правда, под конец я решил — на юбилее говорить об этом не буду... <...> Ведь столько имен надо было бы затронуть»68.

За этими словами — глубочайшая боль и вполне справедливая обида и на «братьев-писателей» и «троюродных братьев-критиков».

«На меня ведь тогда каких только чертей не валили. И белячок, дескать, Шолохов. И идеолог белого подполья на Дону. И не пролетарский-то он, и не крестьянский даже — певец сытого, зажиточного казачества, подкулачник. Купеческий сынок, на дочке бывшего атамана женат... А это тогда не просто было. Когда о человеке хоть что-то похожее говорить начинали, ему, брат, в Петровку зябко, в Крещенье жарко становилось. Такого человека не то, что защищать, а и подходить к нему чересчур близко не каждый отваживался»69.

Шолохов видел в этих нападках последовательное идейное противодействие своему роману: «Надоело когда-то меня в белогвардейщине обвинять, стали — в кулачестве. Надоело в кулачестве, плагиат изобрели. Надоест и плагиат, полезут в постель, бельишко ворошить — это они, как дурачок красное, до самозабвенья любят»70.

Всплеск клеветнических слухов и измышлений вокруг авторства «Тихого Дона» пришелся на начало 1929 года — январь, февраль, март. Пик этой клеветы совпал с двумя событиями: прекращением публикации третьей книги «Тихого Дона» и разворотом широкой, спланированной, всеобъемлющей кампании по литературной и общественной компрометации Шолохова.

Вряд ли совпадение этих трех событий было случайным, и это заставляет по-новому взглянуть на слова Шолохова об истоках клеветы: «Зависть... организованная». Шолохов ощущал существование некоего скрытого механизма клеветнической кампании, чувствовал более глубокие побудительные мотивы ее, чем простая человеческая зависть. Он видел в подоплеке этой кампании, как мы бы сказали сегодня, некую политическую составляющую.