Товарищи - Анатолий Калинин

Этой своей опоэтизированной непридуманностью молодой автор донских рассказов сразу же и привлечет к себе сердце немолодого уже автора «Железного потока». Как многоопытный писатель, перешагнувший из одной литературной эпохи в другую, А. С. Серафимович сразу же уловил у молодого Шолохова эту преемственность лучших традиций русской классической литературы, а как земляк Шолохова, тоже уроженец Дона, почувствовал, что ни из какой литературы не могла быть почерпнута эта образная достоверность, а только из той же среды, из которой «вывалились» на страницы донских рассказов многоцветной толпой их герои, казаки и неказаки. Из самой стремнины донской жизни. Знающий цену народному слову, Серафимович лучше, чем кто-либо другой, смог увидеть и то, по каким стежкам это слово могло так естественно перелиться в строчки литературы. Но не меньше, если не больше, обрадовал автора «Железного потока» тот безошибочный выбор идейно-художественной позиции, с которой сразу же сумел взглянуть на явления и факты пробужденного революцией казачьего края молодой автор донских рассказов.

Он и не смог бы начать иначе, вчерашний чоновец, который потом сам скупо обронит: гонялись за бандитами, и бандиты гонялись за нами, продовольственный инспектор, изымающий из кулацких ям хлеб для голодающих пролетарских центров России, рядовой солдат революции, едва ли не с тех самых пор прижавший к груди Ленина, как и его тезка из рассказа «Нахаленок»:

«— Тебе чего, малыш?

Мишка минуту постоял молча, потом, набравшись смелости, шепотом сказал:

— Ты, дяденька, вот чего… ты… отдай мне Ленина!

Чужак молчит, голову свесил с кровати и смотрит на него.

Страх охватил Мишку: ну как заскупится и не даст? Стараясь одолеть дрожь в голосе, торопясь и захлебываясь, зашептал:

— Ты мне отдай его навовсе, а я тебе… я тебе подарю жестяную коробку хорошую и ишо отдам все как есть бабки, — Мишка с отчаянием махнул рукой и сказал: — И сапоги, какие мне батянька принес, отдам!

— А зачем тебе Ленин? — улыбаясь, спросил чужак.

„Не даст!..“ — мелькнула у Мишки мысль. Нагнул голову, чтобы не видно было слез, сказал глухо:

— Значит, надо!

Чужак засмеялся, достал из-под подушки портфель и подал Мишке карточку. Мишка ее под рубаху, к груди прижал, к сердцу крепко-накрепко, и — рысью из горницы».

И в название одного из самых первых рассказов Шолохова ворвется, как из графы анкеты или автобиографии: «Продкомиссар».

Кровью набухает межа, разделившая героя этого рассказа с его родным отцом — лютым станичным богатеем:

«У продкомиссара Бодягина кожа на острых изломах скул посерела.

— Бедняков мы не грабим, а у тех, кто чужим потом наживался, метем под гребло. Ты первый батраков всю жизнь сосал.

— Я сам работал день и ночь. По белу свету не шатался, как ты!

— Кто работает, сочувствует власти рабочих и крестьян, а ты с дрекольем встретил… К плетню не пустил. За это и на распыл пойдешь!..»

И в другом рассказе у юного пастуха Григория висит «на святом месте» маленький портрет Ленина. Тот, на кого батрачит Григорий, требует:

«— Сыми с переднего угла нехристя-то!.. Через тебя, поганца, богохульника, стадо передохло.

Гришка побледнел слегка.

— Дома бы распоряжались… Рот-то нечего драть… Это вождь пролетариев…»

Заметим, кстати, как что-то исступленно-бесстрашное звякнет при этом в словах юного пастуха, нареченного автором тем именем, каким Шолохов потом наречет и своего «главного» Григория. Так же, как, к слову сказать, нечаянно перекликнутся у него два Григория. Из «Путь-дороженьки»:

«Григорий во сне скрипнул зубами, поворачиваясь на другой бок, произнес печально и внятно:

— Смерть — это, братец, не фунт изюму!..» И из «Тихого Дона»:

«Григорий повернулся на бок, сказал внятно:

— На хуторе Ольшанском… — и смолк».

Помню, как, перечитывая рассказы Шолохова, нет нет и улыбался я, встречаясь с теми подробностями и авторскими пристрастиями, которые просочились из его ранних строчек в романы. То просверкнувшая в «Коловерти» «нацелованная волной галька», обрастая другими деталями, «перекатится» потом на первые страницы «Тихого Дона». То из «Лазоревой степи» от деда Захара, рассказывающего страшную повесть гибели своих внуков, узнаешь о старом пане Томилине: «Присватался он к моей бабе, а она в горничных состояла», и о том, как отхлестал его за это Захар кнутом. А сынок этого пана «носил на снурке очки золотые». И герой рассказа «Шибалково семя» говорит заведующей детским домом, сдавая ей своего дитя, прижитого с только что расстрелянной им за изменническую службу белоказакам Дарьей: «А я, как только разобьем фоминовскую банду, надбегу его проведать».

Но когда в рассказе «Председатель реввоенсовета республики» еще раз набредешь: «Попереди атаман ихний, Фомин по прозвищу, залохмател весь рыжей бородой, физиономия в пыле, а сам собою зверский и глазами лупает», уже начинаешь думать не столько о верности автора полюбившимся подробностям и деталям, сколько о верности сеятеля тому брошенному в землю семени, с которого он не сведет взора, пока не вырастет из него колос. Потому что Фомин из рассказа Шолохова «Председатель реввоенсовета республики» и есть тот самый Фомин, в банду которого рукой судьбы заброшен будет Григорий Мелехов в «Тихом Доне».

И тут впервые озарит, что даже само имя Григорий приглянется-прилюбится Шолохову еще от самых ранних его страниц. От рассказов «Пастух», «Коловерть» и от повести «Путь-дороженька». Исподволь автор будто обкатывает и пестует это имя в своем сердце. Но и не только имя. «Коммунячим ублюдком» назовет пастуха Григория кулак, прежде чем послать ему в рот пулю из своего нагана. В борьбе с белоказаками находит смерть другой Григорий из рассказа «Коловерть». А в повести «Путь-дороженька» после удара белоказачьей шашки и третий «Григорий неуклюже присел на корточки, руками схватился за голову, рассеченную надвое, потом с хрипом упал, в горле у него заклокотало, и потоком вывалилась кровь».

Как бы промелькнет по страницам раннего Шолохова отблеск того совсем юного Григория, который еще не заблудился на дорогах лихолетья.

И не вылилась кровь, а «вывалилась» — это тоже нельзя было придумать, а только самому надо было увидеть. Уже тогда Шолохову чужды будут расхожие эпитеты, проторенные литературные стежки. Все выхватывалось из окружающего, перекипало в сердце и в потоке фантазии выплескивалось на страницах рассказов.

Нет, конечно, совсем не будет потом похож на кого-нибудь из своих «тезок» шолоховский Григорий из «Тихого Дона». И все же нечто большее, чем прилюбившееся имя, как бы уже брезжит впереди автору донских рассказов. Еще издалека к чему-то примеривается, прицеливается он. Тем более что поблизости — в рассказе «Родинка» — возьмет и сверкнет Кошевой, однофамильцу которого впоследствии назначено будет сопутствовать Григорию Мелехову от начала до конца «Тихого Дона». И сопутствовать в образе такого Кошевого, который по бесповоротности своего выбора в борьбе вполне мог приходиться братом первому Кошевому, догонявшему на своем коне белобандитов в степях Дона.

Все-все, от малого до большого, на скаку в чоновском седле выхватывал Шолохов из стихии жизни, и никогда уже не иссякнуть его запасам. Это и будут его «записные книжки». Тем более что после, на протяжении всей жизни, в той же самой степи и среди тех же людей, нес время будут пополняться они.

Не потому ли, вслушиваясь в речь председателя реввоенсовета республики, вдруг невольно поставишь на его место молодого Макара Нагульнова из «Поднятой целины»: «Давайте, товарищи, подсобим Советской нашей власти и вступим с бандой в сражение до последней капли крови, потому что она есть гидра и в корне, подлюка, подгрызает всеобчую социализму!..» Но тут же и вспомнишь, что поблизости от этого предтечи Нагульнова живет (в рассказе «Червоточина»), наливаясь злобой против «всеобчей социализмы», и Яков Алексеевич — предтеча Якова Лукича Островнова. У них и имена совпадут. Вообще, перечитывая Шолохова, замечаешь, что с однажды приглянувшимися ему именами расстается он потом неохотно. Но, может быть, и не из-за одного только имени не отпустит он уже от себя деда Пантелея из рассказа «Батраки»: «Старик был набожный, черным словом не ругался и держал семью твердой рукой». Не захочет расстаться с Дарьей из рассказа «Шибалково семя». Как не расстанется с промелькнувшими по страницам рассказов «Обида», «Червоточина», «Лазоревая степь» именами Степан, Прохор, Аникушка. В той же «Червоточине» впервые появится: «У ворот их встретила Аксинья, Максимова жена». И вот уже в рассказе «Чужая кровь» рядом с именем Петро, которого дед Гаврила будет снаряжать на службу, продрожит, как струна: «Служи, как отец твой служил, войско казацкое и тихий Дон не страми».