Размышления о жизни и счастье - Юрий Зверев

"Армия не хочет отвечать за просчеты политиков, их внутренние разборки за место под солнцем".

Смотрю в конец статьи — знакомая фамилия! "Неужели он? Не может быть! Ему же, как и мне, за шестьдесят. Кто его, инвалида, на войну пустит? Да и имя другое — странное, не русское какое-то…"

Возвращаю газету.

— Спасибо. Хорошая газета. Корреспондент о войне правду пишет.

— Да, он парень боевой. Я за его репортажами еще с Карабаха слежу.

"Парень", — думаю я, — значит, точно, не Володька.

— Я тоже пишу. Надо бы с ним познакомиться.

— Застанете ли? Репортаж-то из Чечни.

Через день я отправился в редакцию. Сосед по купе оказался прав, автора статьи в редакции я не нашел. Полистал подшивку газет за предыдущие годы, кое-что выписал. Вот эти выписки.

Корреспонденция из Нагорного Карабаха за девяносто первый год, "С юности остался в памяти голос Рашида Бейбутова: "Мальчик веселый из Карабаха…" Кем стал сегодня тот мальчик? Да и жив ли он? Четвертый год продолжается конфликт между армянской общиной Карабаха и Азербайджаном. В прошлом году здесь убито пятьдесят семь человек, в этом с января по июль — сто двадцать семь. Неужели сегодня Нагорный Карабах — это Афган — 2".

Июнь, девяносто третьего года — репортаж из зоны Осетино — Ингушского конфликта: "Ни одного целого дома. Иду по развалинам — разбитые телевизоры, обрывки одежды, осколки сервиза, сгоревший мотоцикл… Над всем — горячее, южное солнце. Погибло шестьсот человек, в том числе двенадцать детей, ранено шестьсот пятьдесят".

Июль, девяносто третьего года: "Лечу на самолете с "грузом-200" (так со времен афганской войны кодируется перевозка цинковых гробов). Самолет развозит павших на двенадцатой заставе пограничников. Развозит, чтобы с ними могли проститься родные. На каждом аэродроме нас встречают слезами".

А вот репортаж девяносто пятого года: "Посадка на самолет Пермь — Минводы. Подбегает женщина и с неистовой надеждой обращается к нам: "Если в Чечню, может быть встретите сына — Сашу Пономарева. Может встретите…"

Капитан-пограничник успокаивает: "Не горюй, мать. Там теперь многие встречаются". И уже в самолете, пристегивая ремень, с горечью добавляет: "Эх, Россия, плакать тебе еще и плакать…"

Он выходил из Афгана с боями через месяц после того, как генерал Громов доложил правительству о выводе последнего Советского солдата. От их батальона осталось десять человек. И вот снова — на войну. Убитых с нашей стороны уже более двух тысяч.

Сашу Пономарева я искал, но не нашел".

"Зачем мы здесь? — Спрашивает танкист Валерий Тимофеев. — Кто виноват в этой войне? У меня четвертый танк, три сгорело. Одиннадцать моих ребят погибли. Когда закончится все это, повернется ли у кого-нибудь язык сказать: "Мы одержали победу".

Вот такие, рвущие душу репортажи, шлет этот корреспондент. Я сам работал в газете, и знаю, что писать ту правду, которая живет в сердцах обманутых матерей, плачущих над цинковыми гробами — немалый риск. Такая правда не нравится "хозяевам жизни", а газетчики в их руках. Но находятся все же честные люди.

Через неделю звоню в редакцию.

— Вернулся ли корреспондент из Чечни?

— Вчера прилетел.

Еду пожать руку мужественному парню. Вхожу в кабинет. Склонясь над столом, сидит седой человек. Поднимает голову, но меня не видит. Он весь еще там, среди огня и дыма. Неужели это он, мой однокашник?

— Володька, ты?

Сколько же у него за плечами! Обнимаю и плачу.

— А почему — Вольдемар?

— Так по паспорту, — улыбается старый друг.

Передо мной снова мой Володька — корреспондент областной газеты Вольдемар Пырсиков.

Виктор Демидов — пиротехник

Слушал радиопередачу о Соборе Воскресения Христова — известном петербургском Спасе на крови. О том, как его три раза хотели снести, как безобразно использовали при советской власти, о том, с каким трудом пришлось реставрировать. После закрытия и разграбления чего там только не было: и овощехранилище, и склад горюче-смазочных материалов, и театральные декорации в нём держали…

Когда в 1959 году я приехал учиться в Ленинград, собор на канале Грибоедова громоздился серой бесформенной массой. Почти до самых куполов был закутан давно сгнившими деревянными лесами, его окружал длиннейший старый забор. В городе считалось, что собор на реставрации, но никакого движения вокруг забора не наблюдалось. Проходя мимо, я иногда из любопытства заглядывал в щели. Во дворе на груде кирпичей курил чумазый сторож, валялись доски и ржавые металлические бочки. За тридцать лет жизни в Питере никаких следов работы внутри забора я не увидел. Только старушки, чудом пережившие блокаду, останавливались и с противоположного берега канала крестились на собор.

Впрочем, в те годы мне было не до собора. Я, молодой врач, был увлечён таинствами человеческой психики, занимался гипнозом, ездил по области с лекциями. С группой энтузиастов занимался новой тогда областью исследований — парапсихологией. К группе пристал любознательный журналист из военной газеты "На страже Родины". Звали его Виктор Демидов. Парапсихология в официальной печати всегда была не в чести, и он, рискуя карьерой, как мог, защищал нас от нападок прессы. Неожиданно от Виктора я услышал удивительную историю, о которой давно пришло время рассказать.

Когда ведущая передачи спросила директора памятника-музея, в который, наконец, превратился собор, какое событие ему особенно запомнилось, он, не задумываясь, ответил: "снятие снаряда из главного купола".

И тут я всё вспомнил.

Это было в далёком 1964 году. Однажды, возвращаясь с Литейного проспекта из лектория с лекции по архитектуре, мы с Виктором присели отдохнуть на скамейку на Марсовом поле. Перед нами возвышался "Спас на крови". Его цветные, хотя и посеревшие за многие годы купола, напоминали о былом его величии.

— И кто сказал, — вслух размышлял я, — о том, что собор не представляет художественной ценности? Разве псевдорусский стиль не занял своего места в архитектуре? Вряд ли в столице на месте убиенного царя выстроили некрасивую церковь.

— Ты не представляешь, какой собор внутри, — отозвался журналист.

— Что, фрески ценные? А кто расписывал?

— Фресок там нет. На стенах мозаика из цветных смальт. Только запущено всё, голубями загажено. Туда сейчас старые декорации свозят.

— А ты откуда знаешь? Писал что ли о соборе? Расскажи.

— Не писал я. Работал там, снаряд убирал.

— Какой снаряд?

— Фугасный, дальнобойный.

— Ты шутишь?

— Почему? Я же пиротехник. Училище заканчивал.

— Как так — пиротехник?

— Специальность такая — взрывоопасные вещества, разминирование.

— Сапёр, что ли?

— Не совсем. Но — вроде того. Только у них мины, а у нас бомбы, снаряды. Работа похожая.

Я ничего не понимал.

— И много ты снарядов ликвидировал? — попытался съязвить я.

— Хватает за тринадцать лет. Говорят, тысяч тридцать.

— Ты, Виктор, что-то не того… Кто же их считал?

— Когда ребята в газете узнали, где я прежде служил, позвонили в Управление. Там и подсчитали. Примерно, конечно.

Поверить в такое было невозможно. Я сам любил прихвастнуть спортивными подвигами, но такое… Просто Мюнхаузен какой-то… Бомбы, снаряды, тридцать тысяч…

— Чего ты городишь? Когда война кончилась, мне было десять лет, а ты вообще салага. Фантастику что ли пишешь?

— Так это после войны было. Ты же просил про собор рассказать… А не веришь — чёрт с тобой!

Демидов отвернулся и засопел сигаретой. Было видно, что здорово обиделся.

— Ну, ладно, не обижайся. Мне самому не верят, что в Ленинград с Урала на велосипеде приехал. Но всё же странно — пиротехник. Я и слова такого не слышал. А что в соборе-то было.

— Я же говорю: снаряд в купол попал и застрял там. Видно из Петергофа дальнобойными немцы палили.

— И как же его доставали?

— Как обычно. Верхолазы к нам позвонили. Они дыры в кровле заделывали, там и нашли. Из отдела послали меня — посмотреть. Октябрь уже был, промозгло. Смеркалось уже. Прихожу, стучу. Дверь железная. Открывает крепкий парень.

— Вы сапёр? — смотрит недоверчиво, хотя я в форме. Фигурой, дескать, не соответствую.

— Да.

— Ну, проходите.

В соборе сыро, почти темно. Доски с гвоздями валяются, декорации вдоль стен. За алтарём чугунка блокадная жаром пышет. Ребята, человек пять, сидят, пиво пьют, греются. Меня приглашают, но вижу — темно скоро будет.

— Нет, говорю, — потом. Показывайте.

Полезли мы на крышу. Лестницы там ржавые, кое-где скобы вместо ступенек вбиты. Выбрались под купол. Там лестничка вообще с отрицательным углом. Ребятам-то привычно, они верхолазы, а я толстый, едва на голубой купол вылез. И страшно, и скользко — снежок мокрый накануне выпал. Ну, до пролома доползли. Сначала двое ребят нырнули, потом меня приняли. Включили фонарики. Пыль вековая, помёт голубиный слоями лежит. Стенки основания купола толстые, кирпичные. По кругу карнизик бежит, а на карнизе — он. Здоровый, как поросёнок. Калибр двести сорок миллиметров, сто шестьдесят килограммов весу. "Не фига себе, думаю. Как же его отсюда тащить будем?" Топчусь возле него, соображаю.