«Долина смерти». Трагедия 2-й ударной армии - Изольда Иванова

Погибли в кровопролитных боях у Мясного Бора разведчики Александр Сильчихин, Геннадий Бакуменко с рудника Телиер-Толу, Иван Антронов из Кузедеево, Иван Дружинник и его брат Николай Дружинник из Первого Бекорана и многие другие.

Это были мужественные и храбрые ребята, беззаветно преданные Родине, комсомольцы и коммунисты. Ведь не случайно, что только за период с октября 1941 по апрель 1943 г. батарея сбила 38 вражеских самолетов, уничтожила много танков и большое количество пехоты.

Ближе к весне 1942 г., когда со всей очевидностью стало ясно, что 2-я ударная попала в окружение (мы сумели в полном составе выйти из кольца), перед нами была поставлена задача прикрывать две понтонные переправы через р. Волхов от авиации противника.

Прямо скажу, что задача была не из легких. Немцы бросали на эти переправы по 40–50 самолетов сразу и по 5–6 раз в день. А те в первую очередь старались подавить зенитную оборону. Эта оборона состояла всего лишь из одной нашей батареи. Вот где еще раз проявили свое мужество наши сибиряки.

Тот, кто испытал 5-10-минутный налет вражеской авиации, может быть, поймет, что такое 5–6 воздушных налетов на батарею в течение одного дня. Вой сирен пикирующих бомбардировщиков «Юнкерс-87», взрывы десятков бомб, пулеметные и пушечные очереди «мессершмиттов», в упор, на бреющем полете расстреливавших батарею, не сломили мужества и стойкости сибиряков.

Казалось бы, на батарее не должно остаться никого в живых, но она, как феникс, снова возрождалась из пекла и на каждый бомбовый удар отвечала артиллерийскими залпами, и «лаптежники» или «музыканты», как тогда мы называли «Юнкерс-87», один за другим находили себе могилы в ленинградских болотах.

Бои эти продолжались до июля 1942 г.

Много еще ратных подвигов совершили бойцы и командиры нашей батареи. Об этом можно было бы написать книгу, но, к великому сожалению, нет архивов и дневников.

Ф. Бахарев,

бывш. командир орудия 461-го озад

Г. А. Стеценко

Письмо военкому

Пишет вам рядовой боец саперной роты 22-й отдельной стрелковой бригады Григорий Стеценко.

В ряды РККА вступил добровольно 18-летним в первый день войны. На Волхов попал в декабре: наша рота прокладывала пути-дороги частям 2-й ударной армии, наступавшей на Любань. В марте 42-го наступление прекратилось, поскольку не стало подвоза продовольствия и боеприпасов. Четыре месяца мы находились в окружении, в болотах, под обстрелами и налетами вражеской авиации, в условиях непрекращающегося боя. Ели павших лошадей, траву, кору деревьев… И все-таки верили в Победу, в то, что обязательно будем на Большой земле! Эта вера давала нам силы, и 26 июня 1942 года мы пошли на свой последний штурм с одной мыслью — прорваться во что бы то ни стало! Мне не забыть ни одного из тех дней, как не забыть и последнего боя…

В белую ночь с 25 на 26 июня мы прорвались через непроходимое болото к Мясному Бору, где по нас открыли всевозможный огонь — артиллерийский, минометный, автоматный. Скрываясь от огня, мы угодили на минное поле, и многие остались там навсегда. И сейчас перед глазами наш лучший шофер Ваня Рязанов. Он лежал на спине в двадцати метрах от немецких блиндажей и смотрел в чистое небо мертвыми глазами… Меня здесь тоже ранило осколками мины в обе ноги. Обескровленный, я лежал в вязкой болотной жиже и плакал от бессилия.

Утром 27 июня немцы с собаками обходили лес. Они вели много наших пленных. Меня поволокли к дороге, где бросили в грузовик с такими же ранеными. Пять дней, пока собирали пленных, нас не кормили и не давали воды. На шестой день привезли в деревню Выра, где на обочине шоссе Ленинград — Луга в школе был устроен «госпиталь». Сюда же привезли и медсестер из 2-й ударной, также взятых в плен. Оказать нам помощь сестры смогли только в первый день — помогли помыться в дровянике, поливая из кружки. Я упросил сестренку дать мне напиться вволю и потерял сознание. Очнулся в сарае, голый — видимо, посчитали меня мертвым. Стал барабанить в дверь, пришел часовой, отвел в барак. Там были нары в два ряда, людей — несколько сот. Сочувствовать некому: все изможденные, как скелеты. Ощущение было жуткое. Казалось, прощай, жизнь, начнутся теперь издевательства и расстрелы. Так и получилось.

До нас в лагере было 560 человек. Кто умер с голоду, кто от тифа, кого пристрелили. Выжило только шестеро: врач, два фельдшера, хлебопек, солдат, что варил баланду, и парикмахер-еврей. Жили они все отдельно, не в школе. Врачу приносил витамины немецкий врач-капитан, и он делился ими с фельдшерами. Парикмахера немцы держали для забавы: ставили к стенке и стреляли вокруг головы из пистолета. Чья пуля ближе к голове ляжет — получал бутылку шнапса, а пленный — еду. Парикмахер отличался от нас тем, что был чистым — где-то мог мыться. Нам же не давали воды ни для мытья, ни для стирки. Все завшивели, но после тифа немцы устраивали прожарку белья, и вши не так досаждали, как клопы. Эта нечисть изматывала до слез.

Подъем был в шесть утра, отбой — в девять. Утром приносили кипяток и 100 г хлеба, клейкого, как мыло. Обед — по кружке баланды из запаренных отрубей, вечером — опять кипяток и 100 г хлеба. Если изредка давали ржавую селедку, то ее съедали всю, ничего не выбрасывая. Это было праздником, как и для того, кто поймает крысу: крысы водились под полом в туалете. Перед школой был небольшой пожарный пруд. Там вначале водились лягушки. Их выловили и съели в первые два дня.

Территория лагеря была обнесена колючей проволокой с четырьмя вышками по углам, на которых дежурили немецкие часовые. Еще два патруля караулили с западной стороны, где был лес. Изнутри на расстоянии 5 м от ограды протянули еще проволоку — предупредительная зона. Подходить к ней запрещалось — стреляли без окрика.

Поначалу во дворе росла всякая трава. Ее вырвали и съели, вся площадь была пустой. Зеленело только за проволокой, но и туда мы совали руки, хотя и стреляли. При мне двоих убили за траву и одного за то, что отошел на два метра дальше на работе в лесу.

Как-то раз мы копали братскую могилу, и пленный попросил у немца закурить, назвав его «камрадом». Фашист застрелил его. Тут же и зарыли… Однажды я отравился грибами. Не помню, что со мной было, но, говорят, все кричал: «Сталин! Сталин!» На меня напустили волкодава. Я бежал к лесу, а пес рвал меня. Они собаку пожалели и меня не застрелили, а только избили до потери сознания, сломали ребра. Всего били пять раз. Больше за то, что я не хотел работать на Гитлера. Кричали: «Сталину работал, а Гитлеру не хочешь, комсомольская сволочь!» А раз избили за то, что я выскочил из строя схватить сухарь на обочине дороги.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});