Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь - Алана Инош

С нарастающим потрясением Голуба наблюдала, как мать, тётка и сестра превратились в ледяные статуи и заплакали весенней капелью в сиянии небесного взора девы. Черты их лиц оплывали, а солнечные отблески до боли светло и пронзительно играли внутри их прозрачных фигур. Головы, тая, стали размером с яблоко, руки истончились, истекая водой, и вот уже ничего похожего на человеческие тела не осталось в очертаниях ледяных круглышей, обточенных светом, будто береговая галька. Голуба не смогла даже вскрикнуть, переполненная горечью, но её подхватила, ласково баюкая, широкая сияющая лента и оплела по рукам и ногам.

«Покой… покой», – эхо обещания отдавалось в ушах и в душе, и Голубе показалось, что и она сама точно так же тает, растворяясь в этом неземном свете. Всё уходило за пелену мглы: ужас, недоумение, печаль, тревога… «Умирать совсем не страшно», – хотелось сказать ей в утешение всем, кто оставался на земле и боялся этого перехода. Блаженная лёгкость наполнила её, и все прочие чувства казались лишь едва приметной рябью на залитой солнцем поверхности воды. Река покоя медленно разоблачала её, снимая с души слой за слоем, вымывая земную суету и телесные стремления, пока не осталось лишь невозмутимое, наполненное любовью ядро. Оно и устремилось в потоке таких же мерцающих сгустков к далёкому свету новой надежды, зажжённому чьей-то мудрой рукой среди молчаливой звёздной бесконечности.

…Ослеплённая вспышкой света, Цветанка ткнулась лицом в сырую, пахнущую росистой свежестью траву. Едкая, жгучая боль в глазах стучала вместе с сердцем, слух терзал и грыз разнообразный звон и писк, будто несметные полчища комаров со всего света собрались в одно густое бескрайнее облако. В этом хоре выделялся один плаксивый звук – не то стон, не то хныканье. Выскребая пальцами остатки боли из глаз, Цветанка сперва упёрлась в землю локтями, а потом села.

Зрение не сразу вернулось к ней, и она вся превратилась в слух. Рядом плакал Боско, и его всхлипы далеко разносило озёрное эхо; где-то в невидимой лесной глубине отдавались маленькие отзвуки, словно мальчишки-воры, сверкавшие пятками в бегстве с места преступления. Цветанка нашарила рукав мальчика, скользнула пальцами по его мокрой щеке, и сердце сначала застыло в леденящем предчувствии, а потом заколотилось до жаркого удушья. Ощупью обследуя траву вокруг себя, она наткнулась на маленький клочок ткани. Платок? Обрывок одежды? Края ровные, обшитые – значит, платок. И, судя по запаху, принадлежал он Голубе.

– Голуба! Вратена! Малина! – позвала Цветанка.

Ответом ей было сиротливое эхо, юркой белкой взлетевшее к вершинам деревьев. Зрение наконец начало пробиваться сквозь искрящуюся пелену, но было сужено до маленького круглого оконца, будто воровка глядела сквозь свёрнутую трубкой берёсту. Трава словно покрылась инеем – странным, серым и совсем не холодным. Поднеся испачканную им руку поближе к глазам, Цветанка рассмотрела его… Это был пепел.

Ничего не изменилось вокруг: озеро всё так же дремотно отражало тёмную стену леса, покоясь под туманным одеялом, сосны на островке по-прежнему подпирали кронами холодный купол неба. Боско, сидя на пятках, размазывал по щекам слёзы, а ведуньи с дочерьми будто сквозь землю провалились… или рассеялись пеплом по траве. Поражённая страшной догадкой, Цветанка вскочила, загнанно озираясь. Лес замер в тишине, молчало и озеро, а в нескольких шагах от воровки лежала с закрытыми глазами опутанная нитью Северга.

– Где… Где все? – затрясла Цветанка Боско, но тот только нечленораздельно мычал в ответ, будто лишившись дара речи.

Она металась по полуостровку, словно за ней гонялся рой бешеных пчёл, пока ноги не подкосились. Боль от падения на колени притуплённо царапнула кожу, а дыхание рвалось из груди, будто после отчаянного забега. Из-за спины донёсся стон: навья пошевелилась, возвращаясь из забытья. Она попробовала приподнять голову, но тут же сморщилась – по-видимому, от боли.

– Похоже, я сглупила, повернувшись к тебе спиной… – Веки Северги разомкнулись, и сквозь них прорезался замутнённый взгляд. – Ты набрала силу с нашей последней встречи.

Цветанка смотрела на неё вблизи и не узнавала. Плащ и доспехи были знакомы, запах тоже, но лицо казалось совершенно другим. Может, память подводила воровку? Вместо длинной чёрной косы на голове Северги осталась взъерошенная, как у самой Цветанки, копна коротких волос, тронутых серебряным дыханием зимы, а из взгляда исчез тот безжалостный, наводящий жуть лёд. Немного придя в себя, навья тоже принялась искать глазами женщин и, не найдя, снова воззрилась на Цветанку – пронзительно, с живой, саднящей болью. Её зубы обнажились в клыкастом оскале, лицо исказилось маской страдания и ярости, а горло издало клокочущий, раскатистый рык. Однако сколько она ни билась, волшебная нить сковывала её, будто толстая цепь.

– Балбеска! Зачем ты остановила меня?! – рявкнула Северга, и эхо хлёстко рассекло тишину толстым кнутом. – Ты помогла этим трём сумасшедшим бабам сдохнуть самим и погубить Голубу!

Цветанка съёжилась и отползла к кромке бесстрастной воды, скованная ледяными кандалами горя. Оно накрыло её глухим колпаком, отгородив от всего мира, и только волна лизала ей висок, как бы утешая.

– Я… не знала. – Сухой шёпот рвал связки и царапал Цветанке горло. – Они не сказали мне…

– Что они тебе не сказали? – раненым зверем ревела Северга, и туманное пространство наполнялось рокотом грозовых раскатов. – Что идут на погибель и тащат её за собой?! Она единственная из всех вас… из всех нас была достойна жить! Светлая, мудрая девочка… Родная… Голубка моя…

Нет, наверно, память всё-таки дурачила воровку, выводя образ навьи как существа, не знающего сострадания и тёплых чувств. Она упрямо воскрешала перед Цветанкой серый стальной щиток взгляда женщины-оборотня, в котором, как в зеркале, отражалось столь же бесчувственное и холодное осеннее небо. А между тем в нескольких шагах корчилось и рвалось на волю совсем другое создание, охваченное скорбью и яростью.

– Надо было мне сразу оторвать этим трём курицам головы! Пусть бы я этим заслужила твою ненависть, Голуба, зато ты осталась бы жива! Проклятье… Да развяжите меня, вы, недоумки!

Но никто не спешил ей на помощь. Цветанка, съёжившись калачиком, слушала свою боль, жгучим ядом струившуюся по жилам, а Боско сидел с застывшим взглядом и придурковато приоткрытым ртом. Вид у него был такой, будто он тронулся рассудком. Мерно раскачиваясь из стороны в сторону, он ныл сквозь стиснутые зубы, а потом вдруг по-заячьи вскрикнул, вскочил и дал стрекача.